Победа Элинор - Мэри Брэддон

Шелковое платье мисс Вэи светло-коричневого цвета, черное манто и простенькая белая шляпка не составляли наряда, положенного для невесты, но молодая девушка была так прекрасна в своей простой одежде и девственной невинности, что ни один из конюхов, вышедших из конюшен взглянуть на нее, пока она шла к карете, шепнул на ухо своему соседу желание назвать своею женой такую же красавицу.

Ричард Торнтон не провожал прекрасной молодой невесты: в этот именно день он должен был писать декорацию большей значительности, чем все прежние его работы. Итак, он рано вышел из дома, простясь с Элинор самым нежным и братским приветствием. К сожалению, однако, надо сознаться, что он вместо того, чтоб идти прямо в театр «Феникс», перешел медленным, ленивым шагом Уэстминстерский мост, потом устремился почти с бешеной быстротой в самые отдаленные части Лэмбета, мрачно хмурясь на уличных мальчишек, попадавшихся ему на дороге, обогнул Архиепископский дворец и бросал грозные взгляды на пустынный вокзал, бежал далеко, в самые уединенные места Бэттерсийских полей. Там он провел большую часть дня в мрачной и плохой таверне, потягивая подмешанное пиво и куря дурной табак.

В честь дня свадьбы ее протеже, на синьоре было черное шелковое платье — подарок Элинор к прошедшему Рождеству; но в этот день мирного счастья сердце Элизы Пичирилло делилось между радостью за успех и счастье мисс Вэн и грустью за бедного Дика.

Монктон и его два свидетеля встретили невесту па паперти церкви, старший из свидетелей, человек пожилой, с седыми волосами, который должен был вести ее к алтарю, наговорил ей много соответствующих случаю, но довольно обветшалых приветствий. Может быть, в этот день мисс Вэн еще в первый раз взглянула на шаг, который ей предстояло сделать как на шаг важный и страшный, может быть, в этот день ей в первый раз пришла мысль, какой грех она взяла себе на душу, приняв так необдуманно любовь Джильберта Монктона.

«Если бы он знал, — думала она. — Что я согласилась за него выйти не из любви к нему, а из желания возвратиться в Гэзльуд!»

Но вскоре мрачные тени сошли с ее лица, и легкий румянец покрыл ее щеки.

«Впрочем, я полюблю его со временем, когда отомщу за смерть отца», — подумала она.

Вероятно, что-нибудь в роде этой, мысли наполняло ее душу, когда она встала у налоя возле Джильберта Монктона.

Сквозь высокое окно церкви лучи осеннего солнца освещали их обоих и обливали их желтоватым светом, подобно изображению Иосифа и Марии на старинной картине. Жених и невеста, стоя друг возле друга, в этом золотистом свете солнечных лучей, оба были прекрасны. Года Джильберта Монктона придавали ему еще более благородного и возвышенного достоинства, и святой обет любви и покровительства он произнес с той торжественностью, на которую едва ли может быть способен юноша двадцати лет.

В это утро свадьбы все, казалось, предзнаменовывало счастье. Свидетели жениха находились в самом блестящем расположении духа, служитель и сторож церкви были воодушевлены надеждою на ожидаемое вознаграждение. Одна только синьора тихо плакала во время чтения молитв, представляя себе, как бедный ее Ричард отчаянно курит и пьет пиво в своей уединенной мастерской; но когда обряд венчания был окончен, добрая учительница музыки осушила свои слезы и скрыла всякий след грусти прежде чем подошла обнять и поздравить молодую.

— Вы должны к нам приехать, посмотреть на нас в Приорате, милая синьора, — говорила Элинор, крепко обнимая ее перед выходом из церкви, — вы знаете, что этого желает и Джильберт.

Голос Элинор слегка задрожал, когда она в первый раз назвала своего мужа просто Джильбертом. Она бросила на него робкий взгляд. Казалось, как будто она не признает за собой право говорить так фамильярно о владетеле Толльдэльского Приората.

Вскоре Элиза Пичирилло осталась на паперти одна — в обществе лишь церковного служителя, которого предупредительная услужливость соразмерялась щедрости полученного вознаграждения. Она следила глазами за каретой, уносившей молодых к станции железной дороги. При отсутствии всякого предпочтения со стороны Элинор, Монктон избрал тихое местечко минеральных вод в Йоркшире, чтобы провести там время медового месяца. Синьора Пичирилло вздохнула, спускаясь со ступеней паперти и поспешно села в наемную карету, которая должна была отвести ее в Пиластры.

«Итак, Блумсбери простился с Элинор навсегда, — думала она с грустью— Конечно, мы можем съездить к ней в ее новый великолепный дом, но к нам она, вероятно, не вернется никогда, никогда более она не будет мыть чашки и приготовлять чай с поджаренным хлебом для своей утомленной старой учительницы».

Низкие багрово-оранжевые лучи заходящего сентябрьского солнца уже спускались за серую черту океана, при исходе последнего дня медового месяца Джильберта Монктона. В первый день октября он перевозил свою молодую жену в Приорат. Мистрис и мистер Монктон ходили по песчаному берегу моря, когда исчезал последний слабый отблеск на западе. Нотариус был серьезен, молчалив и по временам украдкой бросал взгляд на свою собеседницу. Иногда его взгляд сопровождался вздохом.

Элинор была бледнее и более грустна, чем во все время после своего посещения конторы маклера. Уединение и тишина того местечка, в которое Джильберт Монктон привез свою жену, дали ей полную возможность предаться единственной преобладающей мысли всей ее жизни. В вихре удовольствий она, быть может, осталась бы верна глубоко вкоренившемуся решению, так давно питаемому ею в душе, но, с другой стороны, можно было надеяться, что прелесть новизны и перемены образа жизни, прелесть, к которой молодость никогда не остается равнодушной, отвлекла бы молодую женщину от постоянных мыслей, отделявших ее от мужа так же действительно, как мог бы разделять океан, если бы находился между ними.

Да, Джильберт Монктон открыл ту роковую истину, что брак не всегда бывает вполне союзом, и что самые священные слова, когда-либо произносимые, не могут соткать той таинственной ткани, посредством которой две души соединяются в одну нераздельную, если в одной из них находится хоть одна нить, не соответствующая магической ткани.

Джильберт Монктон узнал это на опыте и чувствовал, что какая-то фальшивая нота звучала в струне, которая могла бы издавать такую стройную гармонию.

Сколько раз ему случалось, разговаривая с женой, увлекаться собственной мыслью, рассчитывать на ее сочувствие, как на вещь верную, взглядывать на лицо Элинор и вдруг замечать, что душа ее далеко от него, далеко от предмета разговора витает в неизвестных ему пределах. Он не находил ключа к разгадке ее тайных помыслов; с губ ее не срывалось ни одного случайного слова, могущего служить ему руководящею нитью.