Борьба за мир - Федор Панферов

Глаза у наркома засветились, и он радостно посмотрел на Николая Кораблева, но тут же понял, что того все это не радует; наоборот, морщины на его лице стали глубже, а глаза заволоклись дымкой.

Ты что? Что? — заговорил нарком и сел в кресло против, догадываясь обо всем. — Да, да, — чуть подождав, протянул он. — Никаких вестей, Николай. Не буду утешать пустыми словами. Поверь, я сделал все зависящее от меня: не только писал, но и звонил генералам. Весь Орловский, Курский узел обзвонил… и людям поручал. Да вот тебе доказательство, — он вынул из стола папку, на которой было написано: «Материал по розыскам Татьяны Яковлевны Кораблевой», — вот смотри.

Папка была забита копиями телеграмм, ответными телеграммами, письмами… и в папке… в папке лежала фотографическая карточка Татьяны, а на обороте написано: «Илье. Нашему куму!» — и подпись: «Кума Татьяна».

— Да, да! — снова, как бы перекликаясь в горах вскрикнул нарком. — Она ведь мне кума… и крестник мой с ней. И я, конечно, все силы приложил… Но нет, Николай, нет.

Николай Кораблев закачался, как от удара, и еле слышно произнес:

Она ведь Половцева, а не Кораблева.

Нарком тоже поднялся и, опустив руки, понимая, что весь труд его потрачен зря:

Боже ж ты мой! — воскликнул он. — Что я наделал? — Затем нарком подошел к телефонным аппаратам, взял трубку, набрал номер и заговорил:

Это я. Да. Да. Здравствуй, его бы мне. Уже там? Дело какое? О заводе? Нет. О человеке. Я ему дня четыре тому назад докладывал. Ом дал согласие вызвать Кораблева, Николая Степановича. Ну вот, о нем речь. — Нарком несколько секунд молча смотрел на стол, сосредоточенно о чем-то думая, затем весь ожил. — Здравствуйте. Прибыл Николай Кораблев. Да, я думаю, пусть он съездит на фронт. Моторы там посмотрит, а кстати, может быть, что-нибудь узнает и о семье. Она где-то осталась там, за Орлом. Спасибо! — И, положив трубку, нарком прошелся по кабинету, потом круто повернулся к Николаю Кораблеву, сказал: — Езжай. Председатель Совнаркома дал согласие. Посмотри там наши моторы в бою. Я бы мог тебе на помощь создать комиссию, но, думаю, один обойдешься. А комиссия — это громоздко.

Позвольте, — перейдя на «вы», резко заговорил Николай Кораблев. — А завод? Как же это? Вы для чего меня сюда вызвали?

Нарком еле заметно улыбнулся и, раскрыв папку, что-то некоторое время искал там и, подав лист бумаги Николаю Кораблеву, сказал:

Вот зачем!

Николай Кораблев всмотрелся в лист бумаги. Это была докладная записка главного врача завода, в которой тот писал — как всегда сердито — о том, что «Николая Степановича Кораблева надо немедленно отвлечь от заводских дел…» Дальше шли какие-то «заклинания» на латинском языке.

Николай Кораблев положил на стол лист бумаги и произнес:

Ну, это мое личное дело — болезнь.

Партия вас, — тоже перейдя на «вы», проговорил нарком, — воспитывала не для того, чтобы вы в течение года сгорели на работе. Езжайте. Только, — уже по-дружески договорил Илья, — будь там осторожней: не на бал едешь. А впрочем, хочешь в санаторий?

Ни за что. Я там с ума сойду!

Нарком быстро вышел из-за стола и, подойдя к Николаю Кораблеву, обняв его, сказал:

Я прикажу Лене, чтобы она написала тебе командировочное… и езжай к командарму Горбунову: это мой друг… Встряхнись, и снова на завод.

Все стало серое: серые шинели, гимнастерки, серые выжженные поля, леса, деревеньки, серое, в лохмотьях облаков, небо. Казалось, так же серо должно быть и на сердце у Николая Кораблева. Но он вышел из теплушки-вагона бодрый и веселый.

Я ближе к тебе, Таня, — прошептал он и осмотрелся.

Осмотрелся и чуть-чуть растерялся от необычайной обстановки: где-то в отдаленности ухали пушки, а над станцией вился самолет.

«Горбыль!» «Горбыль» летит, — проговорил Сиволобов, боец, бывший председатель колхоза с Волги.

Ему было лет под пятьдесят, и ехал он из госпиталя в армию. Росточка он небольшого, кудрявенький и своим говором, походкой, хозяйственностью и еще чем-то неуловимым напоминал Евстигнея Коронова. Николай Кораблев познакомился с ним дня два тому назад, и, может быть, потому, что Сиволобов как-то напоминал ему Евстигнея Коронова, полюбил его и уже не расставался с ним.

«Горбыль», гляди! — прокричал Сиволобов.

Самолет в самом деле был горбат.

«Ага. Это и есть та рама», — догадался Николай Кораблев и вслух:

Это ведь разведчик. Почему не стреляют?

Да в его стрелять — все одно что в воздух пулять: броня на ем — и пульки чик-чик.

А из зенитки? Ведь у нас на задней платформе зенитка и два пулемета.

А вот этого уж я и не знаю, — Сиволобов, когда чего не знал, всегда удивленно произносил: «А вот этого уж я и не знаю».

В эту минуту с платформы застрочили зенитные пулеметы. Самолет-разведчик развернулся и скрылся в туманной дали.

Поехал докладать, — серьезно сказал Сиволобов. — Так и так, мол, эшелон с солдатами… Надо бы их пощипать. Теперь жди, гостинец нам пришлют.

После этого по всем бойцам пошло оживление, какое бывает на озере: тишь — и вдруг от дуновения ветра побежала рябь.

Чуют, — сказал Сиволобов, показывая на бойцов. — Человек — он не пенек.

Большинство бойцов, с которыми перезнакомился Николай Кораблев, недавно выписались из госпиталей. Обожженные войной, они теперь ехали на фронт смело, даже с каким-то азартом, часто хвастаясь тем, в какие «переплеты» попадали на передовой, и обо всем говорили громко, как знатоки военного дела. Одних генералов они хвалили, других бранили и часто давали советы Николаю Кораблеву.

Ты только не бойся ее, смерти. Гони ее прочь из ума своего, и она тебя не тронет, — поучал Сиволобов.

А вон тебя тронула: шесть месяцев в госпитале пролежал, — возразил Николай Кораблев.

Сиволобов, толстощекий, откормленный в госпитале, несколько секунд стоял молча, сбитый с толку словами Николая Кораблева, затем встряхнулся и, видимо что-то припомнив, задорно выпалил:

Так и есть, о ней подумал. О ней! Ведь как было, давай разберемся, — заговорил он, будто находясь в колхозе и объясняя колхознику. — Давай мозгой шевельнем. Немчушка, значит, начал палить… палить из артиллерии. Ну, мы, значит… мы, значит, лежали. А он еще жарче. Ну, я, значит… я, значит… лежи да лежи.

И даже покуривай. Нет, она заявилась, смертушка, и у меня, значит… у меня, значит, страх перед ней, красавицей. Страх! И тут я и сигани в сторонку, в кустарник, — в этом месте бойцы покрыли рассказ Сиволобова громким, одобряющим хохотом, как бы говоря: «Известно. И с нами так было». — Сиганул я в сторонку, — продолжал Сиволобов, — и, как заяц, шмыг под куст.

Тут меня осколочек по ноге и погладил. Вот она какая, смертушка.

Потом он под общее одобрение рассказал о том, как его сковывал страх при первой атаке, при первом пушечном выстреле:

Понимаешь, голова работает одно, а ноги работают другое. Голова говорит: «Стой! Трус, дезертир, сукин сын!» А ноги свое — бегут! И ты, — поучал Сиволобов, — этого не стыдись — первого страха. Враг ли бабахнет, свой ли — все одно первое время поджилки трясутся. И стыдиться этого нечего — первого страха: она ведь, пушка-то, не цветочками кидается, а железякой.

Молодой боец, едущий впервые на фронт и по каким-то причинам отставший от своего взвода, презрительно искривил губы и кинул:

Надо во время боя думать о родине, а не о смерти.

Сиволобов прищурился, скосил на него глаза.

Ну! — сказал он. — Угу, — добавил он.

А молодой боец свое:

Вот мы выступим — покажем, — и, переминаясь с ноги на ногу, поправил на себе ремень, подтягивая живот, который и без этого был подтянут.

Покажете… непременно на первый раз пятки, — произнес Сиволобов, затем неожиданно зло добавил: — Сопляк ты, вот что я тебе скажу! — и повернулся к Николаю Кораблеву. — В пятерочку я еду. Приезжай к нам в гости.

Это куда — в пятерочку?

В пятую дивизию. Командир у нас — Михеев, Петр Тихонович. Матерится — ух! Но душевно.

В пятую дивизию? — молодой боец, только что насупившийся было на Сиволобова, оживленно заговорил: — Я тоже туда — в пятую. Я Петр Кашемиров. Здравствуй, — и протянул руку Сиволобову.

Вот там теое учеоу дадут! — уже ласково сказал Сиволобов. — Героем-то, милый, легко быть за кашей, а на передовой — труда большого стоит!

Сиволобов поднялся с полотна железной дороги, покряхтывая, потягиваясь, сказал, обращаясь только к Николаю Кораблеву:

Ну, однако, нам в путь-дорогу пора. Кончается жизнь привольная, наступает жизнь солдатская, — посмотрев на чемодан, он посоветовал: — Его надобно прочь, — и, достав из своего мешка рюкзак, предложил: — Ты добро свое вот сюда и за спину — так лучше будет.

Николай Кораблев беспрекословно повиновался. Переложив белье в рюкзак, он спросил: