Новый мир. № 9, 2002 - Журнал «Новый мир»

Это стихотворение написано в форме кляузы от имени «коренного россиянина, москвича и обиженного вкладчика» Трофима Амфидольича Фонлебена. Здесь наиболее гротескным образом проявлена характерная для этой книги особенность — поэт проникает во внутренний мир некоего персонажа, существующего где-то по соседству, здесь и сейчас, и одновременно, как выражается наш автор, — «ниже лимба».

Заметим, однако, что Кононов далек от стремления к эпатажу ради эпатажа. Он ставит перед собой слишком серьезные задачи, чтобы отвлекаться на какие-либо дешевые трюки. Стихи, собранные в эту книгу, — свидетельство о катастрофическом сознании человека, живущего на переломе тысячелетий, в темном провале между творением и творцом, знаком и означаемым, — и стремящегося познать эту бездну, подчинить ее гармонической логике.

Вообще основной пафос поэтического творчества Николая Кононова можно определить как тотальное преодоление инерции — мыслительной, языковой, общепринято-поэтической.

Его поэтике свойственны резкие стилистические сдвиги. От возвышенного слога, от велеречивости, отсылающей к самому истоку русской поэзии, к силлабическим волхвованиям Симеона Полоцкого, поэта переносит к деструктивной эстетике замусоренного сленгом нашего бытового разговора, нежный слог традиционно-гармонического стиха перемежается с обсценной лексикой.

Не менее характерны для него пространственные и временные смещения. От воскресшего Лазаря он молниеносно пикирует к дальнобойщику на «КамАЗе», из устрашающего Мончегорска — к итальянским и голландским, по-своему травматическим красотам, а доктор Нафта из «Волшебной горы» Томаса Манна соседствует в его книге с арестованным турком, приехавшим в Россию строгать шаверму.

Эта многонаселенность — как если бы поэт живописал существование обитателей некой метафизической, необъятных размеров коммуналки, где соединены персонажи различных времен и народов, — прежде была не столь характерна для Николая Кононова. Возможно, эта новая особенность объясняется тем, что в последние годы автор «Пароля» самым активным образом пишет прозу. Разумеется, герои в его беллетристических вещах несколько иные, и действуют они по иным законам, диктуемым прозаической природой текста. Однако так же, как и в прозе, в книге «Пароль» его увлекает внутренняя символика человеческого бытия, которая придает аллегорический, тайный смысл разрозненным и, казалось бы, малозначительным его фрагментам.

Каждая мелочь — вплоть до буквально материализованной — останавливает внимание автора.

Парни, сдуру выпрыгнувшие на лед,Рыбачок, пропивший свой перемет,Пристань у Михайловского дворца,Желтая с левого торца…Кто же, Господи, это с собой заберет?Видимо, тот, кто вынырнет и не замретЗдесь, тут, из полыньи, всерьез, навсегда,Скользнув темными брызгами в провода…

Каждое из мгновений, попадающих в фокус авторской речи, словно под очень хорошим микроскопом, расслаивается до клетчатки, даже до молекулярного уровня, порождая у читателя ранящее чувство приобщенности к чужому, неуловимо становящемуся своим. Поэт с изумлением и ужасом влезает в шкуру каждого из своих героев, мучительно сопоставляя свой собственный духовный и телесный опыт с той терзающей его стихией, которая существует в заведомо аутентичном сознании Другого. В результате угол зрения оказывается смещен и деструкции подвергаются сами основы бытия.

Это доведение до абсурда всего и вся является для поэта важным средством самораскрытия и познания собственной мифологии. Чужая, фиктивная память, востребованная и заново осознаваемая поэтом, воспринимается уже как своя собственная.

Задача автора очевидна — это рационализация самых животрепещущих вопросов, отвечать на которые рано или поздно приходится каждому, кто наделен способностью мыслить и чувствовать.

Я выдохнул, когда в притон на полступениниже лимба все спустились.Как будто Бога нет — на боковую все валится:стаканы, облака, нечитаные книги.Да было ль что-нибудь, а если и случалось —не со мной. Не смей, не смей,Не смей туда дышать… Коль стекла запотеют,мы погибнем…

Среди того, что стремится преодолеть Николай Кононов в своей новой книге, на особом месте стоит и его собственная ритмика, ставшая своего рода визитной карточкой поэта. «Кононов — чемпион России по длине поэтической строки» — так характеризует его во вступительной статье к «Паролю» Вячеслав Курицын. Бесконечный акцентный стих, нарочито утяжеленный, сбивчивый, нервический, прозаизированный, чередуется в его новой книге с вещами, проникнутыми иной мелодикой, — предельно прозрачными, лаконичными и не менее пылкими, чем те, «длинные».

Мрачно АнгелСмотрит исподлобья,Как на танкеСнегом на угодьяВалит Жуков —Это для жуков,Папа, мука,Сумерки богов…

Наш поэт в данном случае поступает совсем как ребенок — по наблюдениям психологов, дети предпочитают или очень большие, соразмерные им, или совсем крошечные игрушки…

Из стихов, написанных именно так — лаконично, емко, на редкость виртуозно, целиком состояла прежняя книга Кононова «Змей», вышедшая в 1998 году. Сейчас поэт пишет в обеих этих манерах. Однако новая ритмика открыла шлюзы и для новой мелодики стиха — «музыки зыби», как сказано в одном из стихотворений. Эта музыка существенным образом меняет и само настроение, саму стилистическую окраску поэтики Кононова, привнося в стихи неожиданную для этого поэта гармонию.

«Цель поэзии — поэзия». Цель, преследуемая Николаем Кононовым, есть красота — и не как защита от действительности, но как нападение, как брошенная ей перчатка. Соединяя в один поток небесное и низменное, целомудрие и бесстыдство, сантименты и брутальность, поэт тем самым стремится убаюкать, угомонить, заговорить всю горечь времени и обреченность картины мира. Именно к ней и уже потом к читателю — скорее как к соглядатаю, нежели собеседнику — на самом деле обращено поэтическое творчество Николая Кононова. Своим пением, камланием он словно бы пытается уговорить мир еще хотя бы какое-то время не разрушаться, постоять в нетронутом великолепии. Ведь пока в мире есть столь очевидная, доступная уху и глазу красота, пока он может быть воспринят и воспроизведен как нечто, полное чувственной прелести и восторга, зыблющееся, летящее, трепещущее, как воздушный змей, насквозь пронизанное созвучиями и ритмами, — мир, пусть и обреченный, еще жив.

Синий тестостеронСнегом со всех сторонНабивается в рукава,И мужает трава…

Красота сверх необходимого

Татьяна Чередниченко. Музыкальный запас. 70-е. Проблемы. Портреты. Случаи. М., «Новое литературное обозрение», 2002, 592 стр., ил

По инерции ожидаешь, что текст будет последовательным изложением и даже (как это иногда бывает — чаще у философов, чем у музыковедов) целенаправленным развертыванием, развитием и исчерпанием некой идеи, — с многочисленными, обязательными по природе жанра примерами из музыкальной практики, долженствующими данной идее, претендующей на статус зеркала истины, придать дополнительный вес. (А примеры будут, скорее всего, непослушно выбиваться из красивой линии повествования, досадно мешать идее, невежливо не желать вписываться в нее и даже сопрягаться с нею. Лучше бы этой музыки вообще не было! — хочется воскликнуть в таких случаях, — зачем она все портит?)

Здесь же сразу все по-другому. Отказ от изложения, ведущего от чего-то к чему-то, разрушает привычную парадигму. Текст разбит на блоки различной краткости, о связи между которыми, кажется, нет специальной заботы (связи, прямо или через расстояние иногда все же образующиеся, создают эффект «красоты сверх необходимого»). Блоки — это отдельные ракурсы, впечатления, моменты, фотографии (образов или идей). Постепенно совокупность моментов — взгляд пристальный и неравнодушный! — охватывает все пространство, образуя большую многомерную картину. Ее единство обеспечивается единством субъекта-созерцателя. Противоречия в картине — противоречия самой «натуры». Текст книги о современной музыке и об истории музыки на структурном уровне оказывается подобным как самой музыке — отказавшейся во многих значимых образцах от логики причинно обусловленного и целенаправленного движения, — так и истории, как она понимается сегодня, которая также не есть (уже) движение, определяемое некой единой (разной в разных моделях) движущей целью и/или причиной. С неожиданной стороны текст оказывается адекватным своему предмету.