Солнечный ветер (СИ) - Светлая Марина

— И зачем, по-твоему, я звала тебя скорее приехать, а? — хмыкнула она и отвернулась. Все-таки плакать хотелось сильнее, чем драться.

Назар видел ее состояние. Пальцы зудели коснуться ее, прижать к себе, дать ей выплакаться, сколько нужно, если это поможет. Но сегодня он — последний человек, который способен ей помочь справиться. Поди не подорожник, чтобы к ране прикладывать. От него скорее гноиться начнет после всего, что он натворил.

Ветер становился совсем ледяным. И ему было страшно, что она простудится. Может, и зря он все это затеял.

— Стах сделал тебе что-то еще, кроме того, о чем я знаю? — спросил Назар, стараясь говорить как можно спокойнее, чтобы не выдать собственного бессилия. — Обидел? Принудил?

— Как посмотреть, — пожала плечами Милана. — Если бы он не придумал себе какую-то несбыточную фигню, то все было бы иначе.

— В первую очередь я, да? То, что я сказал тебе тогда. Как наказал за то, в чем ты не была виновата.

— Мы потеряли очень много лет…

Никогда он уже не увидит, какой она была, когда ходила беременной. Никогда не узнает, каково это — завязывать шнурки на ее ботинках, потому что она не может наклониться из-за живота. Голоса Даньки не услышит, когда его только привезли из роддома. Не почувствует его молочного запаха. Не научит его плавать. Не узнает Миланы, восторженной и вдохновенной, получившей первый серьезный контракт. Не разделит с ней тех минут, которые стали важны для нее. Они потеряли очень много лет. Он потерял.

А в ее глазах — слезы. От ветра. Конечно же, от ветра, трепавшего пряди волос, выбивавшихся из-под капюшона и падавших на лицо.

Блеснула на щеке влажная дорожка. Ему на секунду показалось, что она так сразу и превращается в лед, хотя до зимы еще далеко. Холодно. Как же ей холодно.

Назар медленно протянул руку и, как завороженный, дотронулся пальцами до ее лица, стирая слезинку. Отнять не сумел. Замер, поймав ее взгляд.

— Мне даже в страшном сне присниться не могло, что ты все это время считала меня женатым.

— А что еще мне было думать? — вздохнула она и потерлась щекой о его ладонь — теплую и, что бы между ними ни случилось, такую родную. Ощутив это ее движение, он едва верил себе. Боялся поверить — так часто обманывался. Сглотнул. И прошептал, не позволяя себе загореться, но и руки не отнимая:

— Все никак не мог придумать, как про сына тебе признаться, чтобы ты не решила, что я гулял.

— Ну я пока и не решила, как относиться к этой истории.

— Не веришь?

— Она же сейчас тоже живет в Кловске?

— Кто?

— Анька твоя!

— А это откуда знаешь?

— Лично от нее. Она в гости являлась, видимо, по-семейному. Павлуша потом никак в толк взять не могла, как не разглядела в тебе такой двуличности. Заявила, что больше на порог тебя не пустит, если ты посмеешь заявиться. Еле уговорила ее ничего не говорить Дане.

Назар резко убрал ладонь от ее щеки, и взгляд его озаренно вспыхнул.

— Перед твоей поездкой в Милан?

— Да.

— Черт. Урою, — скрежетнул он зубами, а потом замер. Будто впервые увидел что-то очень большое. Очень важное. Слишком важное и слишком большое, чтобы не заметить. Как если бы они оказались сейчас друг перед другом чистые, мягкие, без брони. Как дети. Как когда им было по двадцать лет. Как когда солнце на мгновение сверкнуло зеленым, чего почти никогда не бывает. И вряд ли можно увидеть еще хоть раз.

— Иди ко мне, — прохрипел он и, не дожидаясь ее реакции, сгреб руками и притянул к себе, давая ей наконец тепло, в котором она нуждалась.

Милана послушно устроилась в его объятии, словно в этом не было ничего неожиданного, словно только так и надо, и негромко спросила:

— Данька обиделся на тебя?

— Да. Ему дерьмово, очень, — проговорил он, ткнувшись носом ей в капюшон. Туда, где пахло ее волосами и парфюмом. — Не подпустит. Но это надо было сказать.

— Ты сможешь до него достучаться, — возразила Милана, с удивлением понимая, что слишком давно не чувствовала себя так спокойно, как сейчас рядом с Назаром. Она едва не заурчала довольной кошкой, но вместо этого с улыбкой сказала: — Если, конечно, снова не накосячишь.

— А до тебя? До тебя я смогу достучаться?

— Ну если не накосячишь, — совсем развеселилась она.

— Смешно тебе?

— Смешно. Ты смешной.

— Ладно. На мать не злись, хорошо? Если бы она не призналась, я бы еще долго… косячил.

Милана чуть отстранилась и посмотрела Назару прямо в лицо.

— Ты точно не женат на Аньке? — спросила она, прищурившись.

— Мне тебя в церковь сводить, чтобы поклясться? Или достаточно паспорта?

— И не был?

— Ни на Аньке, ни на ком другом. Ни разу.

— И как только Ляна Яновна это терпит.

Его объятие разом сделалось будто окаменевшим, движения, до этого чуть хаотичные, замерли, дыхание — прервалось. Милана чувствовала только тепло, исходившее от его тела, и стук сердца — то колотилось слишком сильно, как будто он очень долго бежал.

— Мама не терпит. Мама умерла давно, еще тогда… не выдержала. Из-за меня, когда меня арестовали.

— Прости, я не знала, — прошептала она и ткнулась губами ему в шею, туда, где в такт сердцу сильно билась жила.

Он снова вздохнул. Теперь уже громко, глубоко и как-то… спокойно. Чуть отвел в сторону голову и внимательно посмотрел прямо в ее глаза. Они были такими же серыми и вместе с тем яркими, как он на всю свою жизнь запомнил еще в юности. И теперь совсем не казалось, что она замерзла. Одновременно с родившейся в его голове дерзкой и правильной мыслью, что он умрет, если не поцелует ее сейчас, появлялась еще одна, другая, объемная, реальная, как женщина в его объятиях: это никогда не было иллюзией, это никогда не было выдумкой, это никогда не было сказкой, это была вся его жизнь — в ней. Она всегда ему предназначалась, как и он был предназначен ей, хотя они не должны были встретиться, не могли пересечься, ничего общего у них не было — слишком разные, как из двух отдельных миров. И все-таки мир они чувствуют одинаково. Он безошибочно угадал это когда-то в юности, в тот момент, когда увидел. И он знал об этом теперь. Она права: они потеряли бесконечно много лет. Но ведь эта минута стоила многих лет. Раньше у него не было и ее. Ничего не было.

Он убрал волосы с ее лица, поглаживая бархатистую прохладную кожу. А когда коснулся пальцами ее губ, раздирая тишину, замершую между ними, в кармане куртки взорвался рингтоном телефон, заставляя вздрогнуть и отстраниться от неожиданности.

— Вот черт! — ругнулся Назар. — Что не меняется, так это кайфоломы. Я отвечу?

— Только пообещай, что ни на какие дела сегодня ты не подпишешься, — проворчала Милана.

— Обещаю, — зачарованно улыбнулся он и, продолжая ее разглядывать, вынул смартфон, мазнул пальцем по экрану, не разбираясь, что там за номер, поднес его к уху, и еще через секунду улыбка застыла на его губах, как приклеенная, потому что он продолжал ее удерживать на лице силой. Только бы Милану не испугать, потому как сам — будто покойника услыхал.

«Покойник», впрочем, голосом скорее живым, чем потусторонним, бодро выдал:

— Ну, здравствуй, племянник! Ты прости, что беспокою в такой момент, самому неудобно вас прерывать, уж больно картинка мелодраматическая получилась у вас на этой скамейке. Нет, нет, ты головой-то не верти, а главное вверх не поднимай, а то и лярва твоя догадается, какая птичка над вами летает! А зачем нам ее догадливость сейчас, да? Это дела между мной и тобой, ее не касаются. Я ж не виноват, что другой любящей родни, кроме тебя, у меня нет, а помощь ай как нужна.

На то, чтобы справиться, Назару понадобилось несколько мгновений. Реакция тела опередила реакцию, происходившую внутри головы — он улыбнулся еще шире и накрыл Миланкину ладошку больной рукой, согревая пальцы.

— Да, момент ты выбрал неподходящий, тут прав, — ответил он. — Что там у тебя?

— Молодец, соображаешь. В общем, слушай внимательно и запоминай. Сейчас и твоя девка, и твое отродье у меня постоянно на виду. Ты не знаешь, где я, а я всегда знаю — где они. Каждую минуту могу тебе расписать, если хочешь. А руки у меня длинные — из любой дыры дотянуться могу. Помнишь же, как я дичь стрелял. Сейчас Милана — дичь, понятно?