Собрание сочинений в 15 томах. Том 10 - Герберт Уэллс

Какая красота! Она подняла взор к высоким темным сводам, таким легким и изящным, что их, казалось, создали не руки человека, а очертили крылья кружащих ангелов. Шла служба, стройные голоса певчих, звучавшие без аккомпанемента органа, сливались в ее воображении с бесчисленными точечками свечей. А под огромным сводом благоговения и красоты, распускаясь, точно цветы в саду, точно весенний ветер, веяла мелодия «Мизерере» Аллегри…

Ее душа преисполнилась чувства уверенности и покоя. Казалось, сумбурный, враждебный, нелепый мир вдруг раскрыл перед ней сокровенные, сияющие тайны. Она как будто проникла в суть вещей. Борьба, столкновение интересов и желаний — все это лишь пустая суета, оставшаяся позади. Некоторое время ей не стоило никаких усилий удержаться на этой высоте, она радостно плыла по ласковым, мягким звукам, а потом… потом пение смолкло. Она пришла в себя. Мужчина, сидевший рядом с ней, пошевелился и вздохнул. Она попыталась снова вернуть откровение, но оно исчезло. Глухие, непроницаемые двери неумолимо затворились и скрыли ее мгновенное видение…

Все вокруг вставали и уходили.

Она медленно вышла в серый, свинцовый мартовский день, на улицу, где торопливо сновали черные фигуры прохожих, бурлило движение. Она постояла на ступенях, все еще не совсем пробудившись. Мимо проехал омнибус, и в глаза бросилась знакомая реклама: «Международная хлеботорговая компания, питательный хлеб».

Наконец, опомнившись, она торопливо пошла к ожидавшему ее автомобилю.

Автомобиль быстро и плавно мчал ее по набережной к решетке Черринг-Кросса, за которым вдали, едва различимые на фоне заката, серели башни парламента, и мало-помалу она снова начала думать о своих затруднениях. Но они уже не казались ей чем-то огромным, невероятно важным, опутавшим и связавшим ее по рукам и по ногам, как это было, когда она вошла в собор. Теперь, под куполом вечернего неба, они казались совсем маленькими, даже в сравнении с серыми домами справа от нее и залитой теплым светом рекой слева, с бесчисленными темными баржами, с непрерывно бегущими трамваями, с потоком людей, со всем этим оркестром человеческой жизни, который звучит там так громко. Она сама казалась себе маленькой, потому что прикосновение красоты спасает нас от самих себя, превращает нас в богов, дает нам власть над нашим ничтожеством. Машина проехала по железнодорожному мосту в Черринг-Кросс, откуда видны квадратные стены Вестминстера с остроконечными башенками, уходящими высоко в небо, поднялась на невысокий склон и, обогнув Парламентскую площадь, вскоре снова выехала на набережную, а вдали на золотом фоне заката чернели дымящиеся трубы Челси. Оттуда она проехала на Фулхем-роуд, где небо вдруг скрылось, словно задернулся занавес, а потом — на оживленный мост в Путни и дальше по шоссе к дому.

Снэгсби вместе с новым лакеем, худым, бледным, рыжеволосым молодым человеком, встретил ее почтительно и вертелся вокруг, всячески стараясь ей услужить. На столе в прихожей лежали три или четыре не очень важные визитные карточки, несколько официальных извещений и два письма. Она бросила извещения в корзинку, специально для них поставленную, и вскрыла первое письмо. Письмо было от Джорджины; длинное, на нескольких листках, оно начиналось так:

«До сих пор отказываюсь верить, что ты не хочешь помочь мне стать генеральным директором твоих общежитии и выдвинуться на этом посту. Я еще могла бы это понять, будь у тебя самой время или необходимые способности; но у тебя ничего этого нет, и ты, как собака на сене, лишаешь меня возможности, которой я ждала всю жизнь…»

Леди Харман отложила это письмо, решив дочитать его потом, взяла второе, адрес на котором был надписан незнакомой рукой. Оказалось, что письмо от Элис Бэрнет, оно было написано размашистым почерком и необычайно многословно, как бывает, когда не очень образованный человек, волнуясь, излагает сложное дело. Но вся суть была изложена в самом начале письма — Элис выгнали из общежития.

«Мои вещи выбросили на улицу», — писала она.

Тут леди Харман заметила, что Снэгсби все еще не ушел.

— Сегодня приезжала миссис Пемроуз, миледи, — сказал он, обратив наконец на себя ее внимание.

— И что же?

— Она спрашивала вас, миледи, а когда я сказал, что вас нет дома, спросила, нельзя ли ей повидать сэра Айзека.

— И повидала?

— Сэр Айзек принял ее, миледи. Они пили чай у него в кабинете.

— Жаль, что меня не было, — сказала леди Харман, подумав.

Она взяла оба письма и поднялась по лестнице. Все еще с письмами в руке она вошла в кабинет мужа.

— Не зажигай света, — сказал он, когда она протянула руку к выключателю.

Голос был раздраженный, но лица сэра Айзека она не видела, потому что он сидел в кресле, повернувшись к окну.

— Как ты себя чувствуешь сегодня? — спросила она.

— Хорошо, — буркнул он сердито.

Когда справлялись о его здоровье, ему, казалось, это было так же неприятно, как и полное безразличие.

Она подошла к окну и выглянула из темной комнаты в сад, где под красноватым небом сгущались сумерки.

— У миссис Пемроуз опять неприятности с девушками, — сказала она.

— Она мне говорила.

— Она была здесь?

— Битый час просидела.

Леди Харман попыталась представить себе, о чем они разговаривали весь этот час, но не могла. Она перешла к делу.

— Мне кажется, она… допустила произвол…

— Не удивительно, что тебе так кажется, — сказал сэр Айзек, помолчав.

В его тоне было столько враждебности, что она испугалась.

— А тебе нет?

Он покачал головой.

— Мои взгляды и твои взгляды или, во всяком случае, те, которых ты откуда-то нахваталась… не знаю, уж откуда… одним словом, наши взгляды не сходятся. Надо как-то навести порядок в этих общежитиях…

Она поняла, что он уже подготовлен.

— Мне кажется, — сказала она, — что миссис Пемроуз вовсе не наводит там порядок. Она притесняет девушек и вызывает недовольство. Внушила себе, что некоторые девушки настроены против нее…

— А ты себе внушила, что она настроена претив некоторых девушек…

— Но ведь она, по сути дела, их выгоняет. А одну буквально выбросила на улицу.

— Это необходимо. Приходится кое-кого выгонять. Если все время гладить их по головке, общежития развалятся. Бывают такие смутьяны и смутьянки. Это они устраивают стачки, шумят, разжигают недовольство. От таких надо избавляться. Надо подходить к делу трезво. Нельзя управлять общежитиями, если голова набита всякими нелепыми идеями. От этого добра не жди.

Слова «нелепые идеи» привлекли на миг внимание леди Харман. Но она не могла выяснить, что под ними разумелось, так как нужно было продолжить деловой разговор.

— Я хочу, чтобы в таких случаях спрашивали моего мнения. Уже многих девушек выселили…

Силуэт сэра Айзека оставался непреклонным.

— Она знает свое дело, — сказал он.

Тут он, видимо, почувствовал потребность как-то оправдаться.

— Они не должны устраивать беспорядки.

Некоторое время оба молчали. Леди Харман с волнением начала понимать, что дело обстоит гораздо серьезней, чем ей казалось. Она думала лишь о том, чтобы вернуть Элис Бэрнет, не понимая, к чему все это может привести, а ведь главное было в том, что она недооценивала миссис Пемроуз.

— Я не допущу, чтобы выселили хоть одну девушку, прежде чем сама не разберусь, в чем дело. Это… это очень важно.

— Она говорит, что не может руководить делом, если у нее нет власти.

И опять оба замолчали. Ее охватило беспомощное чувство обиды, как обманутого ребенка.

— Я думала… — начала она, — эти общежития… — Голос ее осекся.

Сэр Айзек стиснул подлокотник кресла.

— Я построил их, чтобы сделать удовольствие тебе, — сказал он. — Тебе, а не твоим друзьям.

Она посмотрела ему в лицо, серевшее в полумраке.

— Я построил их не для того, чтобы ты забавлялась с этим Брамли, — добавил он. — Теперь ты знаешь, в чем дело, Элли.

Она была застигнута врасплох.

— Как же это!.. — сказала она наконец.

— «Как же!» — передразнил он ее.

Она стояла, не шевелясь и даже не пытаясь найти выход из этого невероятного положения. Он первый прервал молчание. Его рука поднялась, потом снова упала, глухо стукнув о подлокотник.

— Эти общежития принадлежат мне, понятно? — сказал он. — И, что бы ты ни говорила, там необходимо навести порядок.

Леди Харман ответила не сразу. Она лихорадочно подыскивала слова и не находила их.

— Неужели ты думаешь… — проговорила она наконец, — неужели ты действительно думаешь…

Он снова отвернулся к окну. Ответ его прозвучал необычайно рассудительно:

— Я построил эти общежития не для того, чтобы там распоряжались ты и твой… друг.

Эти слова прозвучали решительно, как ультиматум.