Нахалки. 10 выдающихся интеллектуалок XX века: как они изменили мир - Мишель Дин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Сестринство – вещь трудная» – таким могло бы быть альтернативное название сборника этих колонок, который Эфрон выпустила в семьдесят пятом под заголовком «Сумасшедший салат». Дело в том, что в большинстве своих эссе Эфрон силится описать женское движение (не основные принципы феминизма, а как реальные женщины во всем мире по этим принципам действуют) в позитивном ключе, и это трудно. Одну колонку она посвятила съезду Демократической партии семьдесят второго года в Майами, где стали бодаться Глория Стайнем и Бетти Фридан. На этом съезде феминистки хотели добиться внесения изменений в платформу демократов, и Эфрон стала свидетельницей, как им удалось только поссориться между собой. Зрелище было некрасивым, но его нужно было как-то описать, особенно гнев Фридан, оттесненной новым поколением на второй план:
Это ее дитя, черт возьми, ее движение! И что, ей надо было сидеть и смотреть, как его отнимает красивая стройная леди?
Глория Стайнем, которая тогда была настоящим лидером феминисток на самом пике своей медийной славы, в глазах Эфрон выглядела не лучше. Хотя она была куда высокомернее Фридан, у нее были подруги, которые делали всю грязную работу. Когда лидер демократов Джордж Макговерн, обещавший ей определенные изменения в платформе партии, ее кинул, она заплакала. Эфрон не столько осуждала Стайнем за слезы (как, например, Хелен Гёрли Браун), сколько недоумевала об их причине. «Я никогда в жизни не плакала ни из-за чего, хоть сколько-нибудь похожего на политику, и тут я просто, если честно, не знаю, что и сказать».
В одном интервью Эфрон рассказала, что простое упоминание слез Стайнем разозлило ее друзей до «ора и крика». Некоторые разозлились на годы.
Все же большинству сочувственный, но скептический тон Эфрон импонировал. У нас сейчас есть привычка заранее считать, что на женское движение возможна лишь однозначная реакция: целиком за или целиком против. Но вторая волна феминизма не была, как изображали ее иногда критики вроде Дидион, единым фронтом. Внутренняя ее политика определялась множеством фракций, спорящих о том, как возраст, раса и сколько угодно других водоразделов между женщинами влияют на само понятие «быть женщиной». Любой живой человек, глядя на это, не мог не испытывать противоречивых чувств, одновременного всплеска надежды и разочарования.
Вот эти противоречивые чувства, быть может, и придавали речам Эфрон столь громкое звучание: к абсурдным и уродливым чертам движения она была беспощадной, но это была беспощадность участницы. При всей ее мягкости ей случалось корректировать увлекшихся критиков.
В одной из своих колонок она не солидаризировалась с категоричным утверждением Дидион, будто «быть женщиной» неотделимо от «крови, родов и смерти» – Эфрон назвала это определение «вычурным и вызывающим недоумение». К тому моменту Дидион и Эфрон уже подружились, вращаясь в одних и тех же кругах. Вероятно, влияние Эфрон в этой паре было благотворным: когда Дидион спросили о ее точке зрения на женское движение девяностых, она отказалась от своей прежней критики.
Тот мой текст был написан об определенном конкретном моменте. Мне казалось, что женское движение увязло в обыденщине, развивается не в том направлении, которое я назвала бы идеальным, что оно зашло в тупик и все время застревает на мелочах. Но из обыденщины движение выбралось и выжило, из движения развившись в некоторый новый образ жизни.
Эфрон говорила о женском теле без малейшего смущения – вспомним хотя бы ее статью о груди. В начале семьдесят третьего она написала длинное исследование под названием «Попытки решить… гм… проблему», в котором смело изучала вопросы производства, использования и маркетинга женских ароматических спреев – то есть «дезодорантов для наружной поверхности гениталий (если точнее, внешней области промежности)». Здесь хорошо сработала ее отстраненная позиция: добавляя в рекламный материал лишь крошечные редакторские комментарии, ей удалось показать, насколько смехотворно все это выглядит.
Писать о тех нелепостях, которые говорят и делают мужчины по отношению к женщинам, было легко. Писать о нелепостях, которые женщины творят с собой сами, было куда сложнее. Однажды Эфрон втянулась в спор со Сьюзен Браунмиллер по поводу косметики. К тому моменту разногласия внутри движения стали до ужаса очевидными, и Эфрон рассказала об этом эпизоде в колонке о Шульман, не называя имен:
Однажды я пыталась объяснить соратнице-феминистке, почему люблю краситься. Она в ответ рассказала, почему она этого не любит. Ни одна из нас не поняла из речи другой ни слова.
В этой одной колонке боролись между собой и сменяли друг друга энтузиазм и скепсис по поводу женского движения. Эфрон поняла, что ей трудно одновременно и быть преданной движению, и писать о нем. Она говорила, что «вечная ирония этого движения в том, что о нем нельзя рассказать правду, хоть в чем-то ему при этом не навредив». Она говорила, что ей было тяжело писать рецензии на книги о второй волне феминизма, написанные участницами: переживаниям этих женщин она сочувствовала, но ей совсем не нравилось, как они пишут. И она знала, конечно, что в подведении критических итогов от нее ждут учета благих намерений авторов:
Это то, что в женском движении называют сестринством. Как политика это, наверное, хорошо, но для критики это гибель. И для честности гибель. И для правды. (Более того, сестринство ничуть не менее снисходительно, чем мужская критика женских книг. В нем тот же неосознанно покровительственный тон, то же отношение к книгам о женщинах и написанных женщинами как к какому-то отдельному поджанру литературы вне мейнстрима, не слишком важному, хоть и интересному: что-там-эти-женщины-такое-пишут-надо-бы-разобраться-к-чему-они-там-клонят-и-что-оно-вообще-такое?)
Конечно, здесь есть определенная самокритика, поскольку нечто весьма покровительственное было в манере Esquire отделять аналитические статьи о женщинах от остальных материалов в журнале, не говоря уже о том, что своей аудиторией журнал видел мужчин, и среди женщин не был и близко настолько популярен. И в конечном счете заставлять Эфрон писать только об этом значило впустую тратить ее потенциал. Позже она говорила, что сама приняла решение бросить писать колонки, что она устала от этого и уже сказала все, что нужно было сказать.
Но Эфрон продолжала некоторое время работать над этой темой. Эфрон сманил к себе журнал New York, и там она должна была продолжать писать о женщинах. В первой колонке она напала на подругу, писательницу Салли Куинн за слова о флирте, что для нее флирт всегда был «способом репортажа». Пытаясь разобраться, чем ее
