Язык Адама: Как люди создали язык, как язык создал людей - Дерек Бикертон

Те, кто продолжал придерживаться протолингвистической модальности, вскоре стали социальными калеками. Люди, освоившие лингвистическую модальность, наверняка бывали выведены из себя медлительностью и неуклюжестью их речи и обращались с ними как с болванами. Иерархическая переработка информации имеет большое преимущество перед бусинами на нитке: она быстрее и полностью автоматизирована. Вам не нужен контекст, не нужен здравый смысл: вы просто обрабатываете слова и мгновенно получаете значение. Случайные неоднозначности и так называемые оговорки, которые не имеют никакого отношения к языку, а вызваны деградацией нейронных сигналов, описанной несколькими абзацами выше, являются небольшой ценой за колоссальную экономию времени и сил, а также за способность строить предложения гораздо более сложные и утонченные, чем это когда-либо было возможным с бусинами на нитке.

Но как иерархическая система обработки сама по себе смогла обеспечить такое быстрое и точное языковое восприятие?

Ответ таков, что сама по себе она этого не могла. Она нуждалась в дополнении некими системами шаблонов, чем-то, что позволило бы с высокой точностью предсказывать разновидности того, что производила иерархическая структура.

Когда что-то нужно упростить для ясности и краткости, двумя важнейшими видами слов, как вы могли предположить, являются существительные и глаголы. Соответственно, два шаблона (грубо говоря, грамматическое словосочетание (phrase) и пропозициональное словосочетание (clause)) управляются существительными и глаголами.

Шаблон для существительного (именная группа) выглядит примерно так:

(Модификаторn) Существительное (Модификаторn) → Nmax

Это означает, что существительное может иметь неограниченное количество модификаторов как до, так и после себя, даже с обеих сторон. Каждый язык сам определяет, с какой стороны существительного должны находиться модификаторы. (Например, как «высокий блондин в одном левом ботинке» — английский (как и русский) язык весьма свободно обращается с модификаторами — обстоятельствами и определениями.) Модификаторы могут включать другие фразы [с [одним левым ботинком]], при условии, что есть предлог или еще что-то, связывающее их с остальным предложением. Они могут включать пропозициональные словосочетания: «Высокий блондин, [которого ты видела вчера]». Итоговую фразу мы обозначаем Nmax, максимальное выражение существительного.

Глагольный шаблон выглядит примерно следующим образом:

(Nmaxn) Глагол (Nmaxn) → Vmax

Как и раньше, это показывает, что неопределенное число Nmax’oв может предшествовать глаголу или следовать за ним, и опять-таки в английском (и в русском) их можно поставить с обеих сторон. И хотя в общей формуле их число остается неопределенным, в каждом конкретном случае оно ограничено числом аргументов использованного глагола.

Это означает, что для того, чтобы присоединиться к глаголу, Nmax должен выполнять определенную роль, относящуюся к этому глаголу. Оно может быть его Агенсом (Agent — то, что совершает действие, которое описывает глагол), Темой (Theme — тем, что подвергается воздействию) или Целью (Goal — кто-то или что-то, на кого/что направлено действие). Есть и другие аргументные роли, менее важные, но они не должны нас здесь беспокоить. Не каждый глагол принимает все аргументы. Например, «упасть» принимает только один аргумент («Билл упал»).

Глагол «лить» может принять один («Дождь [Агенс] льет») или два аргумента («Билл [Агенс] льет [Тема] воду»).

Такой глагол, как «сказать», может принять все три аргумента («Мэри [Агенс] сказала Биллу [Цель] правду [Тема]»).

Откуда взялись эти шаблоны? Шаблон существительного должен быть начать развитие в тот момент, когда возникла необходимость отличить одну вещь от другой: «Большую штуку, а не маленькую». Скоро появились и случаи, требующие более изощренного решения: «Большую красную штуку, а не маленькую красную». Шаблон глагола встроен в его значение: «упасть» относится лишь к самому падающему, поэтому у него только одна тематическая роль. «Лить» может быть чем-то, что происходит само по себе, или тем, что вынуждают произойти, поэтому у этого глагола может быть одна или две роли. Но если мы «сказали», нам нужен кто-то, для кого мы это делаем, и нужно иметь что-то, что будет сказано, так что здесь каким-то образом должны быть представлены все три роли.

Вы можете подумать, что такого снаряжения достаточно, чтобы запустить язык, более-менее автоматически производить высказывания и так же их понимать, даже если то, что получится, далеко не так сложно, как большинство современных языков. Но подождите. Где во всем этом процесс, который Хомский выделил как основополагающую уникальную лингвистическую способность, — где рекурсия?

Совсем не часто бывает, что серьезная лингвистическая баталия разыгрывается на страницах The New Yorker.

Тем не менее именно это случилось весной 2007 года, когда этот журнал опубликовал статью, посвященную работе Дэна Эверетта (Dan Everett), лингвиста, который много лет изучал язык под названием Р1 гаЬа (пираха), на котором говорит туземное племя в бассейне Амазонки.

С чего бы типичный читатель «Нью-Йоркера» вдруг запал на язык, на котором говорит несколько сотен бродящих по джунглям дикарей, не имеющих письменности, и о котором не слышала добрая половина профессионального лингвистического сообщества? В терминах XXI века ответ только один. Язык позволил получить данные, которые, казалось, могут бросить вызов Хомскому. Бросать вызов Хомскому, как я упоминал в главе 9, является затянувшейся навязчивой идеей, которая ведет к великому расколу между теми, кто думает, что основная масса человеческого поведения определяется культурой, и теми, кто отдает эту роль биологии.

Так что первая партия заключила, что они, наконец, нашли решающие улики, и в течение нескольких безумных недель представители болтающего класса[12] оказались размышляющими над странным, доселе невиданным понятием — рекурсией.

Рекурсия, как нам сказали, это та самая веселая птица-синица, которая часто ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек. Это то, что позволяет неограниченно расширять предложения, если понадобится — то и до бесконечности, вставляя фразы во фразы, предложения в предложения — как матрешки, которые дают приют другим таким же матрешкам, поменьше ростом. Это, как мы видели в главе 9, для Хомского и его коллег представляется не только центральной частью языка, но и содержанием FLN, специфически человеческой его части. Из этого следует, что рекурсия должна быть универсалией человеческого языка, определенной нашей биологической сущностью, так ведь?

Но Дэн Эверетт утверждал, что у пираха рекурсия отсутствует.

Лингвисты — сторонники Хомского организовали массивную контратаку на анализ Эверетта, утверждая, что он все неправильно понял и что некоторые из его же собственных примеров опровергают его выводы. Споры быстро рванули в техническую стратосферу, куда за ними могли последовать лишь немногие из читателей «Нью-Йоркера». Остался практически незамеченным тот факт, что нет никакой разницы, прав был Эверетт или ошибался.

Допустим, он был прав. Тогда необходимо ответить на такой вопрос: мог ли младенец пираха выучить язык, в котором рекурсия присутствовала? Если мог (что наиболее вероятно), тогда отсутствие рекурсии в грамматике пираха оказывается очень редким, но не более знаменательным событием, чем отсутствие в английском языке кликсов (щелкающих согласных) или преназальных согласных. И рекурсия, и кликсы, и преназальные согласные доступны нам благодаря человеческой биологии. Но биология не означает, что мы их используем — опять-таки мы против гена как непреклонной, неотвратимой силы, до конца определяющей наше поведение. Рекурсия — более полезный языковой элемент, чем кликсы, поэтому ни один или почти ни один язык без нее не обходится, но если какой-то язык решил поступить именно так, она ничего не скажет нам о человеческой способности к языку.

По иронии, если ребенок пираха не смог бы выучить рекурсивный язык, это явилось бы одним из яснейших доказательств биологической природы языка, о каком только можно было бы мечтать. Это было бы загадкой, поскольку означало бы, что на какой-то стадии эволюции языковая способность разветвилась и в результате некоторые вещи, доступные людям большой ветви, оказались недоступными для представителей малой. Но это было бы единственно возможным объяснением, поскольку если бы язык являлся продуктом культуры, ребенок, выращенный в культуре рекурсивного языка, обязательно освоил бы рекурсию.

Но существует ли на самом деле такая штука, как рекурсия?