Время любить - Вильям Козлов

Он широко шагал вдоль железнодорожных путей из леса в поселок. В корзинке у него десятка три сморчков, сверху щавель, что собрал на откосе. В этом году, по его приметам, много будет земляники. Казаков любил собирать и ягоды, знал, на каких болотах растет клюква, где малина, черника или брусника. Каждый приезд весной в Андреевку для него праздник. В бору легко дышится, прошагаешь десяток километров и не чувствуешь усталости, а ведь ему уже семьдесят восемь. О смерти Федор Федорович думал спокойно: жизнь он прожил долгую, пережил всех своих братьев, даже младших, честно говоря, он считал, что живет уже чужой век, потому каждый день встречал радостно, как подарок судьбы Если бы не огорчения, доставляемые сыновьями Геннадием и Валерием, живи да и радуйся, но мысли о них навевали на него печаль… Как-то пришло в голову: хорошо бы умереть в сосновом бору, на солнечной полянке… Но потом подумал, что его будут долго искать, да и старый приятель черный ворон не минует его, а потом, у него на кладбище в Великополе и место приготовлено рядом с женой Антониной Андреевной. Раньше думал, что старость — это черная пора жизни человека, а вот дожил до преклонного возраста — и не надоело жить! Наоборот, глаза все так же жадно смотрят на облака, небо, слух ласкает мерный шум деревьев…

Иногда досаждают хвори, но жизнь на природе, видно, отпугивает и их. В Андреевке он редко болеет, каждодневные лесные прогулки закалили его, а чистый сосновый воздух вливает новые силы. Да и зимой в городе Федор Федорович не сидит без дела: сам ведет хозяйство. Не отстает и от общественных дел, не пропускает ни одного партийного собрания, ведет кружок пропагандистов при горкоме КПСС. Никогда не проходит мимо недостатков; если слова не действуют на нерадивых работников общественного питания и бытовых услуг, садится за стол и пишет письма в вышестоящие организации, разумеется за своей подписью. Анонимщиков Казаков ненавидел и полагал, что их письма нужно не читая бросать в мусорную корзину.

На переезде Казаков повстречался с Самсоном Павловичем Моргулевичем. Длинный нос приятеля уныло висел, губы шевелились, а слов не было слышно. Моргулевич стоял на железнодорожном полотне и тыкал палкой с острым концом в шпалу. На нем были выгоревший на плечах железнодорожный китель, резиновые сапоги, на голове тюбетейка.

— Разве в наше время было такое? — указал он на шпалу, в которой не было костыля. — Вот ты, бывший мастер, допустил бы такое безобразие?

Один заржавевший костыль валялся в стороне, второго не было видно. Когда-то тут стояла путевая будка, где дежурил Андрей Иванович Абросимов, он каждый день утром и вечером проверял свой участок пути. Неторопливо шагал по шпалам и постукивал молоточком на длинной ручке по рельсам — нет ли трещин, а такого, чтобы в чугунной накладке не было сразу двух костылей, никогда бы не допустил.

— Надо дежурному станции сказать, — озабоченно произнес Казаков.

— Конечно, из-за двух костылей не случится крушения, а вот то, что такое теперь бывает, — непорядок, — заметил Моргулевич.

— Может, зря ликвидировали путевые посты? — размышлял вслух Казаков. — Сколько теперь на нашей ветке доживает свой век заколоченных путевых будок и железнодорожных казарм!

— Теперь электроника, светофоры, автоматика, — заметил Моргулевич. — Вытесняет техника людей. Будки жалеешь, а скоро поезда пойдут без машинистов…

— В Японии уже испытывают такие, — согласился Казаков.

Они вместе зашагали к станции. Моргулевич был на две головы ниже Казакова, зато в два раза шире. Федору Федоровичу вдруг пришло в голову, что Моргулевич смог бы заменить семафор: встал бы боком на откосе, гордо приподнял голову, и машинист издали бы заметил его задранный, будто крыло семафора, нос… Сколько он ни крепился, но смех все больше разбирал, и он рассмеялся.

— Чего ты? — с подозрением взглянул на него Самсон Павлович.

— Вспомнил, как мы с тобой ходили на охоту, — слукавил Казаков. — Как пойду с тобой, так обязательно вернусь пустой, а один — что-нибудь да принесу.

— Мне тоже с тобой на охоте не везло, — мрачно заметил Моргулевич.

— А теперь хожу по лесу, смотрю на птиц и зверюшек мелких, и даже не верится, что когда-то палил в них из обоих стволов, — вздохнул Федор Федорович.

— И я уж позабыл, когда последний раз из ружья стрелял, — отозвался Самсон Павлович.

— А знаешь, Самсон Павлович, почему путь не в порядке? — задумчиво заговорил Казаков. — Потому что начальник станции пьет, дежурный пьет, стрелочник — тоже. А пьющие люди больше о бутылке думают, чем о своей работе.

— Мой сосед, бывало, на огород и носа не кажет, — подхватил Моргулевич. — Одна жена с утра до вечера корячится, а вот бросил пить — весь огород перекопал, посадил два десятка яблонь, отремонтировал крышу, завел кроликов, их расплодилось у него штук сто. И перед работой хлопочет по хозяйству, и после работы в огороде. Любо-дорого смотреть на него! И в доме теперь все есть, и детишки обуты-одеты, и жена не лается…

— Что это? — вдруг остановился Казаков.

Ему послышался раскатистый гул. Задрав голову, стал высматривать в синем небе белый след реактивного самолета, но ничего не было видно, лишь белые, с синими подпалинами облака побежали в сторону бора быстрее да тени от них на путях стали гуще.

— Опять! — остановился и Моргулевич. — Похоже на гром.

— Гром в апреле? — пожал плечами Казаков. — Такого я что-то здесь не припомню. Да и тучи не видать.

Не прошли они и десяти шагов, как опять явственно с нарастающим раскатом послышался гром. Когда они пришли на станцию, солнце исчезло за громоздким, похожим на железнодорожный контейнер, облаком, а над водонапорной башней обозначился вздутый темно-синий бок тучи. Небесный гром вспугнул с поля грачей, порыв ветра погнал вдоль рельсов прошлогодние листья, зазвенело железо на крыше вокзала, защелкали голыми ветвями с набухшими почками старые липы в привокзальном сквере, прямо им под ноги белой вороной приземлилась старая соломенная шляпа с оборванной лентой, подпрыгнула и резво покатилась по пустынному перрону. Вслед за ней с тихим шуршанием наперегонки помчались жухлые листья. Над башней на вспухшем боку тучи отпечаталась светло-зеленая голая ветвь — это сверкнула молния, а вслед за ней над Андреевкой тяжело загромыхал первый весенний гром.

2

С того самого времени, как он впервые увидел Андрея Абросимова, Найденова одолевали мысли о давно покинутой Родине. И дернул же черт встретиться ему с родственником! Честно говоря, мысли о России стали приходить к нему еще там, в Мюнхене. Бруно фон Бохов к старости окончательно переключился с разведки на свой пивной бар. Все чаще можно было его увидеть за стойкой, среди никелированных кранов, кружек, разнокалиберных бутылок. Ему нравилось лично встречать именитых посетителей, особенно ветеранов войны, бывших нацистов. Его пивная скоро стала центром сборищ вышедшей на пенсию военщины.

Петра с двумя горничными вела дом, большое хозяйство; если раньше она была тенью своего босса, то теперь сама вертела своим престарелым мужем. Заставила его жениться на ней, написать завещание в ее пользу. От наследства, которое ему завещал отец, давно ничего не осталось. Да и не такое уж по нынешним меркам оно было и значительное. Вот Бруно — богач! Умрет — жена его Петра до конца дней своих не будет знать нужды. Роль Игоря Ивановича в доме брата была незавидной: выполнял все поручения Петры, имел дела с поставщиками пива, вечерами был вышибалой в пивной. Петра как-то намекнула ему, что не будет ничего иметь против, если Найденов в отсутствие мужа заглянет к ней в спальню. Игорь Иванович имел большую глупость рассказать об этом Бруно. Тот сначала расчувствовался, сказал, что всегда был уверен в Игоре, как в себе самом, однако вскоре изменил свое отношение к брату, стал покрикивать на него, упрекать в нерадивости, раз даже придрался к тому, что тот берет с поставщиков взятки. Найденов, конечно, сразу понял, откуда дует ветер: Петра мстила за «предательство». И когда знакомый офицер из ЦРУ предложил ему поехать в Пакистан, где риска мало, а долларов можно заработать много, Найденов вынужден был согласиться, потому что жизнь в доме брата стала невыносимой. Умный, тонкий, обладающий железной волей, Бруно фон Бохов стал игрушкой в руках еще не утратившей привлекательности жены, которая была вдвое его моложе.

Деньги Найденову предложили действительно хорошие. В его обязанности входило обучать афганцев диверсионному делу и готовить их для заброски в ДРА. Сыграло, конечно, роль и то, что он был русский. Захваченных в плен советских солдат должен был допрашивать он. Первый же допрос русского парня вызвал в его душе смятение. Игорь Иванович за рубежом гнал от себя мысли о Родине, но теперь ему волей-неволей приходилось выслушивать пленных. Парни рассказывали о себе, своей жизни в СССР… После допроса Найденов запирался у себя в комнате, выпивал в одиночестве полбутылки виски и часами, лежа в постели, смотрел на потолок. Советские солдаты в основном держались мужественно, их не так-то просто было соблазнить «западным раем». А еще труднее было уговорить стать предателями Родины и сотрудничать с разведкой. Да и пленных было не так уж много: советские воины, попав в переделку, дрались не на жизнь, а на смерть. Встречались, конечно, и такие, кто ради спасения своей шкуры готов был на предательство, но как раз таких полковник Николс отводил от вербовки, говорил, что проку от них будет мало: предал раз, предаст и второй. И потом, Николсу трусы были не нужны.