Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники - Лев Павлищев

Мастерским чтением и интересом изложенного моя мать доставила слушателям большое удовольствие.

Александр Сергеевич затем взял воспоминания для просмотра и через несколько времени возвратил их сестре, говоря, что извлек из них все, что ему может пригодиться.

Но намерение Пушкина облечь написанное сестрой в поэтическую форму не осуществилось, при других принятых им на себя работах. Затем, о злополучной судьбе «воспоминаний» покойной моей матери я уже вкратце сообщал в первой главе настоящей «Семейной хроники», но возвращусь к этому предмету при изложении последующих событий.

Глава XXVIII

Дядя Александр, вращаясь в большом петербургском свете, пытался неоднократно втянуть туда и сестру, уверяя ее, что ей еще не подобает по летам превратиться в отшельницу, а знакомство с аристократическими салонами ей необходимо. По мнению Александра Сергеевича, сестра его, «познакомясь с влиятельными при дворе дамами и другими особами, расположит их сейчас же, – при умении говорить, – в свою пользу, а потом, даже очень скоро, вытащит, при их помощи, Николая Ивановича, который получит место в Петербурге уже не с таким несчастным жалованьем, каким пользуется, и не пропадет, а скорее в камер-юнкеры попадет».

Ольга Сергеевна, не разделяя мнения брата, нередко сердила его – Пушкин не особенно жаловал противоречий, высказываемых ему без обиняков, – когда заявляла дяде, что посещения, а следовательно волей-неволей и прием на скромной квартире великосветских барынь, поведут лишь и к убытку материальному, т. е. к опростанью и без того тощего ее кармана, и к убытку нравственному, весьма тяжелому сознанию, что эти госпожи и господа сочтут себя вправе давать ей чувствовать разницу между ее домашней обстановкой и той, к которой они привыкли. Заискиванья же ее, Николая Ивановича ради, – которые едва ли могут повести к предполагаемой цели, – она считает делом несовместным с ее достоинством и даже прямо для себя оскорбительным.

– Я сам горд, – отвечал моей матери однажды Александр Сергеевич на ее доводы, – но, как вижу, ты меня и в этом милом качестве перещеголяла: ты уже не горда, а высокомерна (tu n’es pas seulement fere, mais altiere). Впрочем, делай, как знаешь, но мой совет – непременно являться изредка туда, куда, по-моему, должны ходить люди, не обиженные судьбою своим происхождением…

– Но куда не должны ходить люди, обиженные карманом, – докончила Ольга Сергеевна.

Дядя не сдался и, повторяя, что дает ей советы из желания всевозможного добра и благополучия, склонил сестру познакомиться, хоть из любви к нему и через него же, с двумя-тремя великосветскими семействами, у которых бывать с ним и Натальей Николаевной изредка, и весьма обрадовался одержанной над сестрой победой, выраженной ею в словах: «Для тебя, так и быть».

Ольга Сергеевна исполнила то, что брат считал для нее необходимым, а именно сопровождала его с женою – весьма, впрочем, нечасто – в петербургский м о н д.

О посещении одного из великосветских собраний Ольга Сергеевна, между прочим, писала мужу 15 ноября 1831 года:

«Вчера я была с братом и его женой на рауте у графини Р – й. Сама не рада: кроме сплетен high-life’a[140] ничего путного оттуда не вынесла. Ничего еще, если бы от пустых разговоров поглупела на несколько часов: на другой же день дурь бы прошла, но одна из слышанных мною сплетен меня взбудоражила. На рауте очутился какой-то прискакавший из Варшавы польский камергер, знакомый брату. Узнав от Nathalie, что я ее невестка, он брякнул ей затем по секрету: «Муж вашей belle soeur[141] имел с Энгелем большую ссору, из-за какого-то дела по службе, наговорил ему резкостей и принужден возвратиться в Петербург разжалованным, т. е. без места, а место его предлагают вашему брату Гончарову». Сообщив такую «прелестную» новость, «пан вельможный» счел долгом отвесить belle soeur’e[142] низкий поклон a la Louis treize[143] и поздравить ее с назначением братца на твое место, а невестка, по своей рассеянности (par etour-derie) – свойственной, впрочем, ее молодости, – препроводила мне секрет «вельможного» целиком (d’un bout a l’autre) вместо того, чтобы спросить прежде брата письмом, точно ли так. Разумеется, я пустила всю эту штуку (j’ai lance toute cette piece) Александру. Он пожурил Наташу за несоблюдение секрета и утешил меня тем, что хотя у тебя и могли быть недоразумения по службе и щекотливые объяснения, но делать из-за этого тебе сцену начальнику, которого уважаешь и ценишь, на это ты слишком умен и благовоспитан, а Гончаров, если бы и предложили ему место какое-нибудь, не молчал бы. Все-таки Александр не мог меня успокоить; всю ночь не смыкала глаз и только сегодня рассудила, что рассказ «вельможного» неловко придуманная сплетня. От службы тебя не отставят, а скорее – как сострил мне брат – сделают тебя если не консулом или вице-губернатором, то по крайней мере частным, а на худой конец соляным приставом. Не явись я вчера в большой свет да сиди себе дома на здоровье, провела бы вечер в тысячу раз приятнее.

Говоря о большом свете, – заканчивает письмо Ольга Сергеевна, – скажу тебе, что большой свет также не был избавлен от холеры, и Александр очень ошибался, когда уверял, что порядочных (?), по его мнению, людей холера не тронет: моя подруга и кузина Окунева, – ее я видала за несколько дней перед смертью, – рассталась с недолговременной жизнью в ужасных мучениях; в таких же мучениях закончил тоже от холеры короткий жизненный путь барон Корф, родственник и зять (cousin et beau frere) Модеста, саперный полковник. Пригласили меня на похороны, откуда вынесла самое тяжелое впечатление: в церкви, во время отпевания тела, с Модестом (Андреевичем) случился припадок, как у самой слабонервной женщины: рыдал, хохотал и лишился, наконец, сознания! Можешь себе представить суматоху! Его вынесли из церкви без чувств. Жена покойного в отчаянии. Ожидаю маму и Александра с женой поехать с ними к Корфам вместе. Попотчевала холера (le cholera a rehale) и твоего приятеля Маркова: насилу поправился, но ты бы его не узнал. Ругает не столько холеру, сколько докторов, а доктор Р., уморивший пьяных, принимая их за больных, сам на тот свет отправился, в качестве уже настоящего холерного. Булгарин напечатал в «Северной пчеле» в память этого господина трогательный панегирик, как о спасителе человечества, которое, однако, после смерти Р. почувствует себя гораздо лучше, – как все предсказывают, кроме Булгарина».

Услышанная Ольгой Сергеевной от своей невестки новость о небывалой ссоре Николая Ивановича с Энгелем и о замене моего отца шурином Александра Сергеевича не имела ни малейшего основания: никакой ссоры с Энгелем не было, отставки же подавно.