Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад - Олег Айрапетов

4 (17) мая В. И. Гурко вынужден был отдать очередной приказ по армии. Один из командиров бригад Западного фронта отдал распоряжение снять красные банты перед инспекторским смотром, за что немедленно был арестован по требованию толпы. Гурко был возмущен: «Хотя такого приказа делать не следовало, тем не менее требование генерала основывалось на точном выполнении правил о форме одежды и не могло служить причиной самоуправного нарушения дисциплины, недопустимой ни в одной благоустроенной армии в самых свободных странах. Отданное приказание необходимо было сперва в точности исполнить, а затем его обжаловать. И от того обстоятельства, что команда собралась бы один раз без бантиков, свобода не пострадала бы. От невыполнения приказа пострадала дисциплина, и со временем может пострадать и самая свобода»32. Столь последовательная позиция генерала была неприемлемой для революционной демократии.

В приказе по армии и флоту от 23 мая (5 июня) глава Временного правительства заявил: «Такое заявление (имеется в виду рапорт Гурко. – А. О.) в настоящее время совершенно недопустимо. Главнокомандующий облечен высоким доверием правительства и, опираясь на него, должен все свои усилия направлять к достижению возложенных на него задач… Без нравственной ответственности перед родиной генерал Гурко не может более занимать своего высокого и важного поста»33. Как было возможно опираться на Временное правительство, еще раз показали последующие действия Керенского: он распорядился понизить Гурко, назначив на пост не выше начальника дивизии. Этот свой шаг он предпочел подать как своего рода благодеяние: «Подобной мерой Временное правительство нашло возможным ограничиться лишь в виду прежних боевых заслуг генерала Гурко; впредь же поступки начальствующих лиц, подобные заявлению названного генерала, будут караться с еще большей строгостью вплоть до назначения их на самые низшие должности»34.

Почти одновременно с Гурко настала и очередь Алексеева. В принципе вопрос о новом Верховном был решен во время поездки на Юго-Западный фронт, из которой Керенский возвращался через Могилев. В ходе встреч с министром А. А. Брусилов сделал все от него зависящее, для того чтобы продемонстрировать свою лояльность новым властям. При встречах с представителями революции он любил повторять, что был первым русским генералом, который потребовал от императора отречения35. В конце месяца Брусилов, уже поддержанный Л. Г. Корниловым, пытался доказать приехавшему в Россию Э. Вандервельде преимущества нового порядка для внутренней службы армии36. Весьма сомнительно, что эти восторги носили искренний характер. Тем не менее своего Брусилов добился: он стал фигурой, на которую поставил Керенский.

Подготовка к смещению Главковерха происходила на фоне обострявшегося противостояния офицерского съезда в Ставке с курсом Временного правительства. 14 (27) мая в результате обсуждения доклада о дисциплине в армии был сделан вывод о том, что армия пришла к развалу, что пришедшие из Петрограда лозунги привели к тому, что «темные солдатские массы недоверчиво относятся ко всякому, кто говорит за войну, будь то офицер или солдат»37. Съезд все больше и все очевиднее раздражал сторонников революции. 17 (30) мая один из его делегатов – прапорщик Никитин – поставил вопрос об ответственности за случившееся: «Приказ № 1 развалил армию в один день. Говорят, что это ошибка. Но есть ошибки и ошибки. Прежде губернаторов, по ошибке расстрелявших несколько человек, назначали в Сенат. А теперь по ошибке разрушена вся наша армия, подставлена под удары врага. И что же? Виновников этой ошибки тоже делают сенаторами». Эти слова вызвали аплодисменты офицеров и шум негодования солдат38.

18 (31) мая съезд принял ряд резолюций («О принципах командования», «О состоянии армии»), в которых говорилось о том, что армия должна получать приказы только от военных начальников, что необходимо обеспечить восстановление их власти, что в настоящий момент наблюдается полная потеря дисциплины, упадок воинского духа, потеря доверия к офицерам и, как следствие, «сведение авторитета начальника к нулю»39. 20 мая (2 июня) съезд принял резолюции «О единении солдат и офицеров», «О восстановлении дисциплины», призывавшие ради победы в войне восстановить дисциплину в армии, не останавливаясь перед использованием «самых суровых наказаний»40.

22 мая (4 июня) 1917 г. офицерский съезд в Могилеве завершил свою работу. Его закрывал А. И. Деникин, выступивший с горячей речью в защиту русского офицера: «Пусть же сквозь эти стены услышат мой призыв строители новой государственной жизни. Берегите офицера, ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности, и сменить его может только смерть»41. Ответ на этот призыв последовал незамедлительно. В тот же день Алексеев был все же смещен, причем прибывший за два дня до того в Могилев Керенский ни словом не обмолвился во время встречи с Главковерхом, что готовит его смещение. Впрочем, Керенский не делал секрета из своих планов для своего окружения42. Он приехал в Ставку с Юго-Западного фронта с готовым уже решением. Диалог с Брусиловым доказал ему правильность готовящейся смены43.

«Кадровое решение» сопровождалось травлей Алексеева, Гурко и Драгомирова, которую начали Советы и их печать44. Уход Алексеева вызвал у левых всплеск радости. «Мы от всей души приветствуем этот шаг, – отмечал орган большевиков Гельсингфорса. – Лучше поздно, чем никогда. Вред, нанесенный революции преступным поведением генерала Алексеева и окружающих его лиц, весьма велик. Погромная агитация ставки наделала слишком больших бед только потому, что наткнулась на стену высокой сознательности и революционности широких масс армии…»45 Интересно, что призывы к защите Родины и отказу от внутренней борьбы перед лицом внешнего врага уже назывались погромной пропагандой.

Уходя в отставку, Алексеев обратился к армии с прощальным приказом: «Почти три года вместе с вами я прошел по тернистому пути русской армии. Переживал со светлой радостью ваши славные подвиги, болел душой в тяжкие дни наших неудач, но шел с верой в Промысел Божий, призвание русского народа, доблесть русского воина. И теперь, когда дрогнули устои военной мощи, я храню ту же веру, без нее не стоило бы жить. Низкий поклон вам, мои боевые соратники, всем, кто честно исполнил свой долг, всем, чье бьется сердце любовью к родине, тем, кто в дни народной смуты сохранил решимость не давать на растерзание родную землю. Низкий поклон вам от старого солдата и бывшего главнокомандующего. Не поминайте лихом»46.

В этот момент активно поддержал Керенского командующий Юго-Западным фронтом. В телеграмме к министру Брусилов заявил, что готов «всеми силами оправдать доверие Временного правительства и Ваше»47. Уверенность в том, что именно он сумеет провести армию к победе, если возглавит Ставку, объективно делала Брусилова игрушкой в руках Керенского. Готовность к широкой социальной демагогии, замена решения вопроса демонстрацией, отданием распоряжения, пусть даже самого бессмысленного, но обязательно публичного, – все это роднило Брусилова с новыми властями, которые к тому же начали появляться в действующей армии.

Очень верную характеристику военному министру дал Половцов: «.Керенский знал командный состав армии еще хуже Гучкова, да кроме того он, по-видимому, боялся всякого человека с популярностью»48.

К этому следует добавить, что министр не очень жаловал Ставку49. Популярность генерала Алексеева, выступавшего за сохранение твердой армейской дисциплины, не могла не вызывать опасений у Керенского: он твердо решился нанести удар по «реакции» в армии и назначить на пост Главковерха своего сторонника. Смена Алексеева была предопределена, на его место был назначен Брусилов. Он действительно оставил свой пост, как и обещал на совещании в Ставке перед поездкой в Петроград. И занял другой50. Решение правительства не было внезапным для бывшего Главковерха: судя по всему, ничего обнадеживавшего для себя и армии от людей, с которыми он «совещался» в столице, ожидать было невозможно.

«Как ни тяжело было за последние месяцы командование армиями, – писал Алексеев генералу А. П. Скугаревскому, – как ни быстро шло разложение частей, я не решился бы сам оставить управление и обратиться в постороннего зрителя борьбы, которой в течение почти трех лет отдал все свои силы без остатка… Я оказался неудобным, неподходящим тем темным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, безответственно находятся судьбы России, судьбы армии. Не ведая, что творят, не заглядывая в будущее, мирясь с позором нации, с ее неминуемым упадком, они – эти темные силы – видели только одно, что начальник армии, дерзающий иметь свое мнение, жаждущий возрождения в армии порядка и дисциплины, живущий мыслью, что русская армия не имеет права сидеть сложа руки в окопах, а должна бить неприятеля и освобождать наши русские земли, занятые противником, – для них неудобен и нежелателен. Меня смели.»51