Облик Зоны (Сборник) - Александр Вороненко

Курок мягко подался под пальцем, как вдруг пистолет кто-то вышиб у него из руки. Сталкер открыл глаза и увидел перед собой красное лицо незнакомого человека. Тот что-то вколол ему и попытался расшевелить.

Новый приступ боли и новое видение. Точнее, видение всё то же.

— Как звать? — грубо спросил Клык.

Раненный витал в мире больных грёз. Его видение.

Солнце. Тепло. Шум и весёлые крики людей. Пахнет сладостями и недавно прошедшим дождём. Они в парке с отчимом. Гуляют. Маленький сталкер держит в руке шарик. И вот впереди тир.

— Дядя Коля, дай пострелять, — капризно надувает губки будущий сталкер.

— Ты ещё маленький, — мягко ответил отчим.

— Родители мне тоже не разрешали, — сказал ребёнок и тень пробежала по лицу. — Они правда больше никогда не появятся?

— Да, сынок, правда, — вздохнул отчим. — Знаешь, давай-ка постреляем.

И вот отчим держит на руках ребёнка, а тот пневматический пистолет, выписывающий восьмёрки в нетвёрдых детских ручонках. Выстрел… Цель из трёх поставленных друг на друга банок с грохотом падает вниз.

Ребёнок смеётся.

— Ах ты мой маленький стрелок, — удивлённо треплёт его по голове отчим. — Молодчина!

— Стрелок, — шепчет сталкер в ответ. А затем неожиданно громко. — Меня зовут Стрелок.

Дождь прекратился. Солнце зашло. Ушёл ещё один день. Но он не был обычным. Сегодня произошло то, что вскоре изменит Зону навсегда. Сегодня чувство победило деньги. Сегодня Клык спас Стрелка.

Лесник.

Шанс

(Сергей «Ssereys» Семенов)

— Нет, ну надо же, всего-навсего 720 долларов! Несколько месяцев в этой дыре, в убогой комнатенке над баром, и такой мизерный результат!

Александра еще раз пересчитала деньги, старательно разглаживая смятые купюры, сложив «зелененькие» аккуратной стопочкой. Тоненькой она вышла, стопочка эта, и от повторного пересчета денег в ней не увеличилось, ни на один доллар. Н-да, такими темпами и за год, и за два нужную сумму не заработаешь.

А ведь твердо она для себя решила — полгода в этом притоне проведет, максимум — год, соберет несколько тысяч, чтоб и за проход через Периметр заплатить, и на жизнь что-то оставить, на первое время хотя бы. Но расходы на ежедневные нужды словно сжигали заработанное, будто в топку попадали деньги, тонкими, невесомыми хлопьями пепла вылетая в трубу этой проклятой печи.

Приличное питание, красивое белье, косметика — такие вещи стоят в Зоне просто бешеных денег, а ведь покупалось все довольно обычное, средненького качества. В прошлой жизни, за Периметром, Александра бы и не глянула на этакое вот — «неплохое», «ну более-менее….». Нет, не для нее совсем еще недавно были стандартные уловки небогатого человека — все эти распродажи, акции, пробники и прочая чушь. Всегда «первый класс» — только так, на себемы не экономим, ни в коем случае.

Конечно, теперь, в Зоне, можно и пониже планку качества опустить, экономию ужесточить, попытаться обойтись без нарядов стильных, кружевного белья, в общем, всего того, на что так падки дорогие клиенты. Но тогда с этой вот ступеньки «перворазрядных девочек» — для особо удачливых сталкеров, барыг Зоны и офицеров, как правило, из натовского контингента (да чтоб не ниже майора), можно вниз скатиться запросто, стать безотказным станком, работающим круглосуточно — столько, сколько нужно это будет клиентам и хозяину. И не будет тогда ни подарков, ни купюр «под подушку» от щедрого клиента — а значит, не будет и возможности выбраться наружу.

— Ну нет, — упрямо, до боли в челюстях, стиснула зубы Александра. — И думать не смей о таком, — мысленно наказала она себе, — я выберусь, выберусь во что бы то ни стало.

— Асхат, прелесть моя, жди меня, и я вернусь. Вернусь, и первое, что сделаю — потрачу заработанное с толком, что бы встречу нам устроили люди понимающие, и оказался ты при этом в полной моей власти — беспомощный, беззащитный. Желательно даже, крепко связанный — ну или в наручниках. Чтобы не помешал никто ни словом, ни единым жестом врезать от всей души. Так врезать, чтобы брызнули в разные стороны зубки твои белоснежные, чтоб на холеном смуглом лице остались шрамы на всю жизнь…. Зона многому учит — и теперь Александра сумеет ответить обидчику, да так, что память останется на всю оставшуюся жизнь. И жизнь эта будет недолгой — только что бы времени хватило понять, прочувствовать на своей шкуре, каково это — терпеть, когда нет уже никаких сил, когда не просто застонать — завопить хочется, но нет ни права такого, ни возможности.

Только эти сладостные мечты о мести и спасали от безумия, когда выть хотелось, когда сердце разрывали на части тоска, брезгливость и ужас. Но нет, не из того она теста сделана — с ума сходить. В такие мгновенья Александра закусывала угол подушки, давясь своими слезами и злостью, и молчала, и мечтала. Мечтала, как выберется отсюда, как отомстит Асхату, этому подонку, этой мрази….

Ах, как веселился он, наверное, отправляя беспомощную, одурманенную девчонку в Зону — как он думал, навсегда. Конечно, отсюда выбраться ей, проданной практически в рабство, почти невозможно. Но почти — еще не абсолютно, так говаривал папка в те недолгие, счастливые минуты, когда находилось у него время пообщаться — не спеша, выключив надоевший телефон, сидя дома за удобным кухонным столом.

Под уютно и мягко светившим абажуром рассказывал он всякие интересные истории из своей жизни и попутно поучал единственную дочь — что, мол, безвыходных ситуаций не бывает, что умный человек — мужчина это, или женщина, неважно, всегда найдет способ и средства, обратит свои слабости — в силу, реализует любую возможность и добьется намеченной цели. Но нет его на этом свете, два года уже, как нет. А встретиться с отцом «на том» свете Александра надеялась еще не скоро.

Грустные эти размышления прервали вопли, раздавшиеся в соседней комнате. Пронзительный, звенящий от злости девичий голос и неторопливые, успокаивающе-урезонивающие реплики Мадам Грейс. Хотя какая она Грейс — так, для шику, по-заграничному вроде бы, и воякам натовским нравится, а на самом деле просто Галина Ивановна. Тут и Александра — не Александра вовсе, а Анжелина, и остальные девочки тоже на такой лад вот манерный. Тьфу, гадость какая и пошлость, хотя, конечно, кто б говорил еще про пошлости, да уж ….

Нельзя быть продажной наполовину — либо ты за деньги работаешь, либо не строй из себя невесть что, а вали куда подальше, — никто особо не держит. Но валить было некуда, пробовали некоторые — без снаряжения, безо всяких приборов и датчиков, оружия….

Отходили они обычно совсем недалеко, так что хоронили потом на заднем дворе, по-простому — холмик земли, деревянный крест, дощечка с именем, это если было еще, что хоронить. И то, Мадам хоть на этом настоять смогла — Боров вообще хотел в лесу яму выкопать, и туда тела сваливать, что бы зверье потом кости растащило по кустам. Вот же скотина — зарабатывает на девочках огромные деньги, а не платит ничего — только записывает в тетрадочку, кто сколько зарабатывает. Как бы зарабатывает, условно — чтобы потом вычитать за еду да колготки-трусики. Да вычитает столько, что иногда «заначки» в ход идут — такая у него бухгалтерия хитрая.

— У-у, как я тут все ненавижу, — в тысячный, наверное, раз мелькнула ставшая уже привычной мысль.

— Да сколько же можно, — разорялась за стеной Ленка, то есть Элла, — я уже и так, и этак к нему, что я, не человек совсем?! Я помыться его попросила, всего лишь, по—мы—ться, понятно?! Ах, я ласковой должна к нему быть?! Да у него бумага туалетная к жопе прилипла, ясно?!

Достало все приятельницу, сорвалась. Не изменят ничего ее крики, кричит зря — да и не для того кричит, чтобы изменить что-то или добиться цели конкретной — просто злость свою, усталость и ненависть к скотству окружающему выкрикивает. Мадам это понимает, бубнит что-то успокаивающее. Сколько она таких вот истерик видела….

Внезапно в дверь сильно стукнули, и в тот же самый момент, практически одновременно со стуком, ввалился слоноподобный Боров — это манера у него такая, вроде он стучится, разрешение войти спрашивая. А на самом деле в дверь уже открывающуюся костяшками пальцев разок стукнет — для вида, и все. Шутник он у нас известный. Ну, может, и отольются ему эти шуточки — вместе со слезами девочек. Много, много их прошло через руки эти жадные, рыжими волосами поросшие — надолго тут мало кто задерживается. Кому повезет — обратно вырваться удается, но это редко. Почти все сильно пьют, многие еще и «дурь» разную употребляют, так что чаще вниз, в подвал перемещаются, а там и еще ниже — метра на полтора под проклятую землю Зоны ложатся.

— Слышь, Анжелка, — прогнусавил Боров. — Внизу клиент особый, повезло тебе.

— Кто? — равнодушно, обреченно-устало спросила Александра. Будто все равно ей — все они одинаковые, какая тогда разница…. А сердце забилось, запрыгало отчаянно — хоть бы не Фокусник. Кто угодно, только не он. Лучше трое, или четверо даже, чем садист этот проклятый. А может, и не садист, никто же не знает толком — наведывается он редко, но слухи ползут один другого страшнее. Фокусник — это девочки между собой так его прозвали. Мадам как-то в сердцах сказала — «Навязался со своими фокусами на мою голову, Коперфильд гребаный», оттуда и пошло прозвище.