Клад - Валентин Маслюков

– Тишина! – громовым голосом рявкнул Миха.

Бог ты мой! Что это была за тишина – оцепенение. Только в сенях кто-то бранился, протискиваясь еще к двери, и получил по шее – стихло все.

Миха Лунь поднял над головой Асакон.

Младенец размахивал почерневшими кулачками и вдруг… вдруг он залепетал и – было это в нестерпимом напряжении зала – отчетливо шевеля губками, проговорил:

– Мой отец не епископ.

Тишина не всколыхнулась и после этого.

Молчали и Купава, и Кур, равно ошарашенные.

Вякнул и снова затих бузотер в сенях.

– Еще! – безжалостно прикрикнул Миха Лунь. Лицо его побагровело, жилы вздулись.

– Мой отец не епископ, – повторил младенец не своим голосом.

И невозможно было представить, чтобы у него имелся свой, невозможно было постичь, каким образом этот писклявый, но достаточно внятный, разлетевшийся по дальним углам голос может принадлежать младенцу. Он говорил, шевеля губками, бездумно уставившись над собой в замковые камни свода.

– Свидетельство святого Лухно. Благодарю всех, – заключил Миха Лунь, в изнеможении отирая лоб.

…И прежде, чем взломал тишину назревающий гвалт, рядом с Золотинкой, по левую руку, раздался негромкий рассудительный голос:

– Это и в самом деле свидетельство, вот как? Я тут не все понимаю, Миха. Какое это свидетельство? Кто свидетельствует?

Простодушная речь и самое появление немолодой женщины в полосатом плаще и темной, надвинутой на глаза накидке произвели столь сильное впечатление, что никто не нашелся с мыслями, чтобы удовлетворить любопытство пришелицы. Миха Лунь с приторной сладостью, чрезмерность которой происходила от необходимости внезапной перемены в выражении лица, пролепетал нечто незаконченное:

– Товарищ Аню-юта… – На губах его застыла насильственная улыбка. – Что ж, проходите… желаете присутствовать? – улыбаясь уже более естественно, он развел руками, как бы признавая, что угостить, увы! нечем. Разве что залежалые заедки какие найдутся для дорогой гостьи.

Возбужденная знаменательной переменой в ухватках Михи Луня, Золотинка пристально оглядывала пришелицу. Лицо Анюты, несмотря на грубоватую основательность общего его склада, было примечательно тонким сочетанием чувства и мысли – угасшего чувства и ясной спокойной мысли. Впечатление это создавали печальные глаза и ровно сложенный рот, означавший спокойствие. Незатейливый наряд пришелицы, мешковатое платье и короткий плащ поверх него, слагали три цвета: черный, белый и серый. Сплошной, без оттенков гнет черного разрушался белыми полосами; наоборот, бесплодная пустыня белого находила предел в черном.

По залу нарастал встревоженный, недоумевающий, а частью и злорадный гул. И, видно, настала пора вмешаться городскому голове Репеху:

– Позвольте, кто вы такая? Откуда вы явились? Как вы сюда попали? И что означают ваши слова?

– Я волшебница Анюта. И пришла сюда по приглашению друзей Купавы.

– У! – взвыл курницкий конец, и долгое время пришелица не имела возможности говорить. Да и не пыталась. Репех принужден был позаботиться о тишине, хотя бы относительной. Он стал к столу между бледной Купавой и немощно внимающим Куром, уперся расставленными руками. И только зыркнул в сторону Купавы, как женщина споро подхватила на руки закатившегося в плаче младенца. Кудай, тот пятился, отступая сколько позволяла плотно сбившаяся толпа.

– Ну, и что вы хотите? – грубо спросил Репех, наклоняясь через стол к пришелице.

– Я пришла оказать помощь тому, кто нуждается в истине, – начала Анюта и снова вой курников заставил ее примолкнуть.

Напрасно Золотинка ловила взгляд Михи – ничего, никаких объяснений. Прихватив кончик безымянного пальца, он с хрустом его обминал, словно имел надежду придать этому пальцу совершенную, змеиную подвижность.

– Вы знаете волшебника Миху Луня? – переждав всплеск страстей, продолжал Репех. Он был насторожен и въедлив, как нащупавший уязвимое место сделки купец.

– Да.

– А он вас?

– Разумеется.

– Как понимать разумеется?

– Среда волшебников вообще довольно узкая. Трудно избежать э…

– Знакомства, – подсказал голова.

Анюта кивнула.

– Значит, вы волшебница.

– С этого я начала.

– Полагаю, имеете вид на волшебство?

– Нет.

– Нет? Не имеете. – Репех удовлетворенно отстранился, быстрым моющим движением обтер ладони, и снова наклонился вперед, для чего понадобилось упереться руками в стол; золотая цепь на груди колыхнулась. – Почему так? Почему бы вам ни потратить двадцать два червонца на приобретение вида? Вероятно, это была бы не слишком большая трата для вас и вполне оправданная.

Анюта посмотрела куда-то в сторону. Она отвечала быстро или медленно, пространно или коротко, сообразуясь только с собственными побуждениями, Репех не мог подчинить себе течение разговора целиком и окончательно, он вынужден был ждать.

– Это не относится к делу, – вздохнула почему-то Анюта. – Достаточно будет, если я скажу, что не обращалась в управление Казенной палаты за получением вида.

– Отсюда следует, непреложно следует, что вы нарушаете закон.

– Товарищ Анюта э… широко известная волшебница, – заметил Миха Лунь, сопровождая свое замечание благоволительным покачиванием ладони. – Мм… высокоуважаемая волшебница.

Оба, и Репех и Анюта, оглянулись на Миху и оба молчаливо согласились не придавать этому вмешательству никакого значения.

– Знание не наказуемо, – пожала плечами Анюта. – Нет закона запрещающего знать.

– Но есть закон Туруборана, карающий вредоносное применение волшебного знания, – возразил Репех.

– Совершенно верно.

– И вы никак не применяете свое волшебство?

– Не применяю, если под этим подразумеваются не предусмотренные законом способы.

– Двусмысленное, по меньшей мере, утверждение. Ладно. Предположим, я согласен оставить это. Поясните для чего вы вообще здесь? Как вы можете помочь установлению истины, не нарушая при этом закон? То есть, не применяя волшебного знания?

– Я хочу обратиться за разрешением.

– Кто вам его даст?

– Вы.

В полном лице Репеха что-то дрогнуло, он хотел ответить резкостью… но смолчал. Опустил глаза вниз на уставленные в стол руки.

– А если я не дам вам разрешения?

– Тогда я уйду.

– И вот так вот… бросите истину в беспомощном состоянии? – съязвил Репех и тут же понял, что промахнулся. Незачем было поминать истину – вообще. Ведь если оставлена она в беспомощном состоянии на глазах у сотен пристрастных свидетелей, кому-то придется взять на себя ответственность за неблаговидное происшествие.