Восток есть Восток - Том Бойл

Все — но не Джейн Шайн. Она — нет. Ей понадобилось читать во внутреннем дворике, после наступления темноты, и чтобы сверху на нее был направлен луч единственного фонаря, да еще в кустах азалий располагалась подсветка, совсем как на сцене, и бросала блики на ее цыганскую физиономию. Рут глазам своим не верила. Колонистов всех согнали во двор и заставили рассесться на складных стульях, установленных в ряд, ну прямо шекспировская постановка под звездным небом. Три минуты на таком стуле равняются часу на дыбе, ей-богу. Возмутительно. Чего она добивается?

Рут в сопровождении Брай пришла, когда Септима уже пробиралась вперед, чтобы представить Джейн публике. Рут пренебрегла возможностью присоединиться к Сэнди, Айне и Регине, а предпочла сесть позади Миньонетты Тейтельбом и Орландо Сизерса, чье кресло на колесах оказалось в конце прохода. Последовали приглушенный обмен приветствиями и громкие, неодобрительные шлепки по комарам, после чего Рут смогла предаться разглядыванию этой пары со спины. Интересно, занимаются ли они любовью? Зависит от того, как низко у него поврежден позвоночник. Хотя Тейтельбом мало чего стоит. Старше Рут всего на пару лет, а выглядит!.. Вон у нее какие волосы, ну совсем как эта штуковина, что в ящики кладут, когда что-то упаковывают, как она называется? А, морщины! Даже на шее! Какие там морщины — складки, рытвины, канавы, человек провалиться может!

От грез ее отвлек металлически-усиленный голос Септимы. Микрофон! Она говорит в микрофон, этого еще не хватало! В «Танатопсисе» никто никогда не пользовался микрофоном, и вот теперь, из-за какой-то Джейн Шайн, Септима, движущая пружина всей колонии, ее основатель и арбитр высокого вкуса и традиций, говорит в микрофон. Какой кошмар! Преданы все принципы, на которых зиждется «Танатопсис». Рут просто не понимала, разве можно сидеть и молчать, будто так и надо, будто все эти средства: звукоусилительная установка, огни, — будто это и есть профессиональное общение, когда делятся с коллегами своей текущей работой? У нее даже волосы на голове зашевелились.

— Это идиотство, — прошипела она на ухо Брай, когда светские модуляции Септимы, многократно усиленные аппаратурой, загрохотали над верхушками деревьев.

Брай обернулась — бессмысленное лицо сияет телячьим восторгом, огромные водянистые глаза под контактными линзами кажутся еще больше.

— Ты что говоришь! — прошипела она в ответ. — По-моему, это… это волшебно!

— …с огромнейшим удовольствием и с глубоким душевным волнением, — гудело вокруг. Септима сжимала шею микрофона, словно душила кобру, которую обнаружила у себя в постели. Рут узнавала в ее глазах глаза Сак-сби, нос Саксби в ее заостренном старческом носе. Септима была в льняном костюме цвета чайной розы, на ногах — бежевые мягкие туфли, на шее — неизменное жемчужное ожерелье; она сделала себе свежую прическу, — повторяю: с душевным волнением представляю вам необыкновенно одаренную молодую писательницу, автора сборника рассказов, удостоенных премии, а также романа, который выходит в… — Септима сделала паузу, заглянула в карточку, которую держала в слабой, венозной лапке, и назвала крупное нью-йоркское издательство; Рут сжала зубы от зависти и злобы, — …является самой молодой обладательницей престижной золотой медали Гутен-Уорбери по литературе, ежегодно присуждаемой в Великобритании за лучшее иностранное произведение, и столь же престижного…

Рут попыталась отключиться, не слушать; но усилители сделали это невозможным: громогласные восхваления отзывались у нее в грудной клетке, в легких, даже в кишках — все ее тело служило резонатором. Септима поставила Джейн в один ряд чуть ли не со всеми именитейшими писательницами в истории, от миссис Гаскелл до Вирджинии Вулф, Фланнери О'Коннор и Перл Бак, пользуясь эпитетом «престижный» как бормашиной (она употребила его, наверное, раз двадцать, Рут бросила считать на шестом). И наконец, после целой вечности славословий, закруглилась в манере ярмарочных зазывал:

— Леди и джентльмены, собратья-художники, танатопсиане! — так и сказала: «танатопсиане», подумать только! — Предлагаю вашему вниманию: ДЖЕЙН ШАЙН!

Взрыв аплодисментов. Рут чувствовала себя совсем больной. Однако где же она? Где достославная Шайн? Уж во всяком случае не сидит мирно в переднем ряду и не стоит скромненько сбоку от микрофона. Люди начали крутить головами, аплодисменты пошли на убыль. И вдруг среди сидящих поднялся ропот, снова гром аплодисментов, оглушительнее прежнего — как будто уже тем, что соблаговолила явиться среди простых смертных, она заслуживает благодарность, — и вот она, Джейн Шайн, распахнув балконную дверь, прошествовала во внутренний дворик.

Черные волосы — ее блестящие, наэлектризованные волосы испанской танцовщицы — взбиты так высоко, что напоминают гвардейские медвежьи шапки стражей Букингемского дворца. И сама вся в черном, в закрытом, под горло, псевдовикторианском одеянии, в каких она любит изображать из себя бедную принцессу-изгнанницу. Идет сквозь толпу, сдержанная, целеустремленная, глядя прямо перед собой и чуть поджав уголки губ — дело серьезное, играется высокая драма, — спину держит прямо и семенит ногами мелко-мелко, крохотными, неуверенными шажками девочки, спешащей в школу. Испанская сирена, бедная принцесса, школьница. Кому она мозги пудрит?

Свет падает ей на лицо очень удачно, даже Рут не может этого отрицать. Луч сверху зажигает огнем волосы, превращает их в королевский венец, корону, в сверкающий клубок света; а второй источник, более мягкий, рассеянный, придает блеск неземным очам и подсвечивает снизу припухшие губы. «Коллагеновые маски», — шепнула Рут простушке Брай, но Брай сидела, околдованная зрелищем божественной Джейн Шайн (хотя Шайн заработала всю свою славу в постели), и поэтому Брай ей ничего не ответила. Джейн поклонилась. Поблагодарила Оуэна и Рико и некоего Рауля фон Такого-то за освещение и аппаратуру. А затем устремила взор на слушателей и подержала паузу добрых тридцать секунд.

И вот она стала читать, безо всякого вступления, с места в карьер, подавая голос в микрофон умело и натурально, не то что Септима. Он звучал как ласка, как нежный шепот, он проникал в душу и там оставался. Рассказ был, конечно, о сексе, но секс преподносился в таких замысловатых, готических образах, тут что угодно может стать высоким искусством, от педикюра до месячных. Через три строчки Рут сообразила, что это вовсе не новое произведение, находящееся в работе, а рассказ, который Джейн напечатала два года назад и потом еще редактировала и доводила до ума, перед тем как включить в свой первый сборник. Работа давно сделанная. Старая работа. А вовсе не отрывок из романа, который «готовится к изданию», и не страницы, написанные здесь, в стенах «Танатопсиса». Вместо этого Джейн Шайн тут ломает комедию и зачитывает им обкатанный текст, уже читаный-перечитаный множество раз в аудиториях разных университетов. Осознав это, Рут до того обозлилась, до того завелась и озверела от ярости, что чуть было не встала и не ушла. Но, конечно, она не могла так поступить, ведь тогда бы все подумали, что она просто… ну да, завидует Джейн Шайн… в таком роде, а этого она допустить ну никак не могла. Ни за что! Это — как упасть окровавленной посреди южноафриканской степи, чтобы над тобой кружили стервятники и в зарослях хохотали гиены.

Так что она осталась, но внутри у нее все кипело. Орландо Сизерс громогласно хохотал в тех местах, где у Джейн намечалось нечто вроде юмора, а ближе к финалу, когда злосчастные четырнадцатилетние любовники перед вечной разлукой покрывают лаком друг другу ногти на ногах, Миньонетте Тейтельбом даже пришлось взять его за руку, не то бы он разрыдался в голос. Бессовестная она, эта Джейн. Мало того что угождает дешевым вкусам публики, завывая точно безумная и время от времени отбрасывая со лба аккуратно выгнутый завиток, но еще и подражает шведскому акценту, строит из себя скандинавскую кинозвезду (мальчишка у нее в рассказе швед, нордический полубог в коротких штанишках, а девица, разумеется, — простодушная американочка с черными кудряшками каталонской пастушки и очами инопланетянки). Когда Джейн дочитала, воцарилось потрясенное молчание, а потом кто-то — неужели Ирвинг? — крикнул: «Да!» — и загрохотала обвальная овация. У Брай были глаза полные слез, этого Рут ей никогда не простит. Сэнди свистел и докрасна бил в ладоши, его Рут тоже не простит никогда.

Потом был праздничный фуршет, который надо было как-то пережить. Меньше всего Рут сейчас хотелось толкаться около Джейн Шайн и поздравлять ее с успехом; но ничего не поделаешь. Остается сделать счастливое лицо и сыграть роль — невелика трудность, если уж на то пошло. Она так любит Джейн! Они ведь учились вместе. Она ей желает счастья.

Если бы только все это было так просто! Кто-то поставил записи старых детройтских хитов — Марвин Гей, Марта и Ванделлы, «Четыре вершины» — и Рут чуть было не поддалась заразительному ритму, чуть не позволила себе расслабиться, но вовремя спохватилась, что эта музыка предназначена не для нее, а для Джейн, недаром она расхваливала эти записи в последнем номере «Интервью», который словно бы сам собой объявился на одном из столиков в гостиной. Джейн, оказывается, просто жила песнями этой группы, в очень ранней молодости, понятно, вернее сказать — даже просто в детстве (может быть, в детском саду?). У них такой, особенный какой-то, ритм и… как бы выразиться?.. Душевность, вот что в их музыке замечательно, Джейн в своем творчестве стремится к тому же, хотя ей, конечно, никогда не сравниться с «Новым папиным портфелем» и «Моим бубенчиком», но вот эта чувственность, эта живая плоть, je ne sais quoi[41], — это и есть ее конечная цель. Рут украдкой прочитала интервью. Рвотное.