Критская Телица - Эрик Хелм

— Понимаю, — вздохнул Эпей — Собирался тебя хоть ненадолго вызволить, да незадача приключилась.

Последовал новый удар, столь же сильный и громкий. Но дверь только отзывалась глухим звоном, тяжко гудела — и отказывалась даже дрогнуть.

— На совесть работали, — сощурился Эпей, неторопливо пряча отмычки, одергивая тунику, проверяя кинжалы и взятые с бою мечи — Сдаюсь. Не по зубам кусок...

Удар. Эхо. Удар. Эхо.

Удар сильнее предыдущих.

Эхо дольше прежних.

— Ну, пожалуйста, угомонись, — произнес мастер. — Ничего не попишешь, пора. Погоди, отвечу тебе напоследок. Да вот кулаком навряд ли хорошо получится — силушка не та...

Он вынул из кожаной петли принадлежавший Рефию меч. Отрывисто заколотил рукоятью по черной, нетронутой патиною бронзе.

Дикий — не людской и не звериный — рев, рык, вопль послышался по другую сторону. Невидимое тяжкое тело с маху врезалось в дверь, и Эпею впервые почудилось, будто кованая громада содрогается.

— Ну-ну, — строго сказал умелец. — Я ухожу. А не то покалечишься. Алькандра, надеюсь, позаботится, чтобы ты с голоду не пропал. А вот афинянами закусывать не будешь. Не взыщи...

За дверью колотили, ревели, скрежетали. «Видать, рогами скрести начал, — подумал Эпей. — Все. Уносим ноги. Сорвалось...»

— Ух, гарпия! — пробурчал он, адресуясь к двери, и в сердцах кольнул клинком в нос маленькому грубому изображению бычьей головы над скрещенными лабрисами.

Раздался резкий, отрывистый лязг.

Эпей ошеломленно следил, как исполинская дверь медленно, сама собою, отворяется внутрь катакомб.

Как неудержимо ширится щель, а за нею возникает отнюдь не ожидаемая беспросветная тьма, но сероватый сумрак, похожий на первые проблески занимающейся зари.

* * *

Жрица Алькандра, временно числившаяся верховной, слушала торопливый рассказ не успевшего толком отдышаться гонца со все возрастающим недоверием.

— Получается, я должна очертя голову объявить священную тревогу, вторгнуться во дворец, ведя за собою без малого пятьсот бойцов, и... Да в своем ли уме этот человек?

— Он предъявил царский перстень, госпожа.

— Только по твоим словам...

— Какая мне корысть лгать?

Алькандра презрительно пожала плечами:

— Глупейший вопрос. Тебе могли уплатить, посулить неведомо что...

— Пославший меня велел передать: около пяти часов поутру во дворце начнется пожар. Это и будет решающим знаком.

— Смехотворный довод. Пожар может не вспыхнуть вообще. А может и вспыхнуть — по воле кознодеев, умышляющих против жреческого сословия и жаждущих выставить Великий Совет в невыгодном свете.

Воин вздохнул.

— Еще одно. Пославший меня человек велел предупредить: враг, беседовавший с тобою наедине о самом запретном, сделается вполне и совершенно безвреден около трех...

— Теперь я наверняка знаю, что ты лжешь! — воскликнула разъяренная Алькандра. — Беседы не мог слыхать никто, кроме нас двоих! И совершенно ясно, по чьему наущению ты явился! Мерзавец!

Достойный стражник оскорбленно выпрямился:

— Я не Мерзавец, а посланец, госпожа. Пославший меня предвидел подобное недоверие и в крайнем случае велел сказать следующее: вспомни прегрешение Мелиты, случившееся двадцать три года назад.

Алькандра еле заметно вскинула брови.

— Еще вспомни допрос, последовавший за причиненным жрице Ариадне телесным ущербом. Вспомни кедровую дверь, маленького спрута и шесть кинжалов. Метавший клинки воспарит в небо над Кидонией сразу после пяти часов, и пусть это станет окончательным доказательством в пользу произнесенных мною слов.

— Как понимать «воспарит»? — насторожилась Алькандра.

— Подобно древнему аттическому умельцу Дедалу. По точно той же причине. Так он передал.

— Тебя послал мастер Эпей? — невольно изумилась Алькандра — Пустомеля и пьяница Эпей предъявил царский перстень? Быть не может!

Воин безмолвствовал.

— Вот что, — решительно произнесла жрица. — Упомянутой тобою беседы никто слышать не мог. Ни единому твоему слову я не верю. Назовись.

— Мое имя Лаэрт.

— Убирайся. Великий Совет займется этим неслыханным случаем.

Изрядно побледневший стражник отсалютовал и удалился.

«Надобно внимательно смотреть в небо около пяти, — подумала Алькандра. — Невероятно, и все же... Если только!.. Тогда!..»

* * *

Ценой немалых усилий, при усердной, хотя и немного бестолковой помощи уже поднятых на ноги, Расенна умудрился привести в чувство перепившихся гребцов и рассадить их по веслам. Палуба выглядела, словно после изрядного шторма, — столько забортной воды пришлось вылить на захмелевшие, жаждавшие лишь покоя и сна головы.

— Слушай в оба уха и запоминай, — приказал этруск, становясь на корме и выделяясь резким черным силуэтом на фоне усеянного звездами неба. — Нас предали. Подлейшим образом. Именно поэтому и доставили сюда столько вина, чтобы вы храпели как сурки, ничего не сознавая, покуда не разбудят ударами плети...

Недоуменный ропот прокатился по миопароне.

— Экипажа больше не увидите. Пожалуй, именно сейчас ваших товарищей и моих подчиненных убивают на берегу, в стенах Кидонского дворца. Мы чересчур много знаем! А нужда в дальнейших услугах исчезла!

Ропот усилился.

— Молчать, время дорого!

— Капитан, — робко обратился к этруску сидевший неподалеку кряжистый эллин. — Прости, капитан, почему же тогда и нас не перебили во сне?

— Да потому, что проще заставить протрезвившихся олухов сначала отвести миопарону в гавань, чем приводить сюда судно с новым экипажем! Потом вежливо пригласить на берег и — поминай, как звали... Покойный Гирр очень любил простые решения.

— Покойный?

— Да! — рявкнул этруск — Уютно устроился, не без моей помощи, прямо под килем, на песчаном дне. Кинулся на своего капитана, вооружившись двумя боевыми клинками. Перед нападением любезно изложил все, что вы сейчас от меня услышали. А теперь — молчать, ибо, повторяю: время не ждет!

Гребцы послушно умолкли.

— Выбрать якорь. Я — за кормчего. Идем на восток и становимся против самого выхода из Кидонской гавани, в миле от большого мыса. Предстоит бой. И необычный. Увидите, для чего мы семь лет возим на палубе это хитрое приспособленьице...

Расенна указал рукой на укутанные плотной парусиной Эпеевы огнеметные трубы.

— Когда проучим и обратим в пепел несколько судов, поднимем парус и полным ходом ринемся на север. Дальше каждый волен поступить как ему заблагорассудится. От себя клятвенно обещаю царскую награду всем, независимо от желания остаться или покинуть корабль. Понятно?

— Да, капитан, — приглушенно прогудел нестройный, неуверенный хор.

— Забыл предупредить, — прибавил этруск, угадавший причину замешательства. — Погоня исключается. Уйдем безо всяких затруднений. Слово Расенны...

«...Который всецело уповает на правоту Эпея», — мысленно закончил архипират.

Разумеется, он мог попросту уплыть куда глаза глядели, предоставив афинское судно попечению греческих богов.

Но слово Расенны действительно было твердо.

* * *

Человек, на чью правоту столь отчаянно рассчитывал этруск, занимался в эту минуту одним из дел, которые ненавидел всеми фибрами души. От которых старательно (однако же, как помнит читатель, не всегда успешно) увиливал с нежного детства. Которые считал совершенно чуждыми своей натуре — изысканной, утонченной и склонной служить Вакху-Бромию.

Эпей бежал.

Он бежал во все лопатки, уронив один меч и выбросив другой, болтавшийся в ременной петле и некстати колотивший по боку.

«Дополнительное соображение», лишь недавно вселявшее в мастера довольно твердую надежду на успех, разлетелось вдребезги.

Рассыпалось пылью.

Обратилось прахом.

Эпей вполне справедливо предполагал, что чудовище, проведшее четыре столетия в кромешной тьме катакомб, окажется совершенно слепым и преследовать сможет, полагаясь только на чутье и слух — безусловно, изощрившиеся до предела, однако не способные заменить зрения в незнакомых переходах и коридорах — тем паче столь огромного и запутанного дворца, каким был Кидонский.

Расчет не оправдался.

Подземелье освещалось. Тускло, скудно, — а все-таки освещалось!..

Лишь двадцать с лишним лет спустя, в далеких Фивах, куда Эпей с Иолой перебрались на жительство из чересчур уж буйных и суетливых Афин, знакомый рудокоп разъяснил мастеру эту непостижимую загадку.

— Породы, — пророкотал он, сидя вместе с поседелым, но все еще задорным и веселым Эпеем на приступке уютного домика, расположившегося близ городской окраины.

Спускался теплый, прозрачный вечер — один из тех, которыми столь славится благословенная Беотия[62]. По сей день, кстати говоря, славится...

Иола, ставшая гораздо старше, но вовсе не утратившая прежнего своего обаяния, столь же славная, нежная и — непостижимым образом — красивая, невзирая на пятьдесят четыре пролетевших над ее милой головой весны, принесла собеседникам внушительную амфору, определила на крыльце три чеканных кубка — бронзовых, но таких же изящных, как те, — серебряные и золотые, — из которых пили в Кидонии только знатнейшие вельможи. Эпей отливал и чеканил чаши собственноручно, — а это значило, со вкусом и на совесть.