Крепость сомнения - Антон Уткин

– Можно задать вам вопрос? – спросил он и немного покраснел.

Илья, погруженный в себя, не ответил словами, но остановился и посмотрел на него, что само по себе означало согласие. Он только поразился цвету глаз остановившего его человека: глаза были серые и удивительно холодные.

– Скажите, вы считаете себя христианином?

– Д-д-а, – сказал Илья. – Думаю, да. – И Илье показалось, что человек осторожно облизнулся. В глазах его мелькнул торжествующий блеск, как у шахматного игрока, когда он видит, что его противник сделал именно тот ход, который как нельзя лучше отвечает его замыслу.

Покраснев еще гуще, он задал второй вопрос:

– А как вы считаете, Христос считает вас христианином?

– Hет, не считает, – уверенным голосом разрешил Илья эти сомнения и отошел от него, удаляясь быстрыми шагами человека, отказавшего в интервью незнакомому корреспонденту слишком хорошо известного журнала.

И отойдя от молодого человека, Илья неожиданно понял, что это было за чувство, которое смутно ворочалось в нем все эти дни, прошедшие с той минуты, когда он получил телеграмму. И не меч, и не розга, а камертон, неизменно довлевший ему, которым приходилось подспудно поверять все свои действия и замыслы, смолк. Даже дядя Витя не имел над его совестью такой всеобъемлющей власти. И вместе с тяжелой горечью, наполнявшей его глаза слезами, он остро ощущал свое освобождение. Цензора его не стало. И ничто не говорило о том, что в этом освобождении может отыскаться нечто гнетущее, пугающее. Илья не мог не чувствовать, что он отнюдь не одобрял тот образ жизни, который повел Илья, но в отличие от дяди Вити остерегался что-либо советовать, не упрекал, сдерживал свое несогласие, и это было еще неприятнее и тяжелее. Сейчас он точно уже знал, что в марте откроет собственное дело и тем самым положит конец этой двойственности, которую таскал в себе последние годы. Он понимал теперь, что еще заставляло его сомневаться.

«Откуда они только берутся?» – раздраженно подумал Илья, когда молодой человек с его глупыми вопросами еще раз пришел ему на ум.

Он вспомнил бабочек, которые вились над гробом. И тут ему пришло в голову, что внезапность смерти как раз и являлась залогом от небытия. И мысль эта привиделась ему так ясно, словно неглубокая вода, пронизанная солнцем до самого дна, и ему захотелось самому заглянуть в это будущее, которое пока еще ничто.

Он остановился у колонны и стал смотреть в толпу, и лица ее показали ему сердцевину своих помыслов, как это иногда удается заставить их талантливой документальной камере. И вдруг понял еще одно и согласился с этим своим попутчиком-доктором: не отец уходит из семьи, не этот тягостный разлад кладет череду безысходности. Нет, это добрую, милую бабушку давным-давно назвали безобразной старухой и выставили за дверь дома, где все устроено ее руками. Да и сам дом тоже ее: здесь она была девочкой, здесь рожала тех, кто потом так с ней обошелся. И это было уже не исправить.

Зима уже проиграла и теперь спешно эвакуировала архивы, весенняя канонада звучала уже в предместьях. Но власть еще принадлежала ей, и победителям, которые вступят в город через несколько дней, предстояло наткнуться на изуродованные трупы своих пленных.

Днем солнце шутя подтапливало крыши, карнизы истекали веселыми каплями, наперебой стучавшими в асфальт, и даже в темноте они еще срывались, но уже медленно и задумчиво. Казалось, дома смеются сквозь слезы или плачут сквозь смех. Снег в скверах осел, стал зернистым и превратился в мокрый сахар, почерневший от неизбежности.

Аля смотрела на снег, и именно это слово – «неизбежность» – мелькнуло у нее в голове. Когда Илья уехал на похороны, у нее образовалась возможность побыть наедине с собой и обдумать то, что с ней происходило. Она даже была благодарна этому неведомому покойнику за то, что он умер так кстати.

Если бы еще совсем недавно ей сказали, что она будет не только просто думать об этом, но думать всерьез, она бы расхохоталась. А теперь она шла, точнее, ноги сами несли ее в сторону того дома, где они так долго жили. Она не могла ничего понять, а просто шла, и с каждым шагом росла в ней убежденность, что понимать ничего и не надо.

Окна квартиры выходили на бульвар. Дело происходило днем, темные стекла, упираясь в рамы, изо всех сил отпихивали волны лазури, и потому было сложно определить, живут там или нет. Она отвела взгляд от окон и огляделась. Стоило ей закрыть глаза, как она в мельчайших подробностях представляла себе то, что привыкла видеть, когда смотрела из квартиры вниз: низкую черную решетку бульварной ограды, одна секция которой проваливалась, как ветхий деревенский забор, стволы кленов с упругой, гладко натянутой корой, и тополя, стоящие в каре вокруг песочницы с просевшими досками, еще несущими бледное воспоминание о цвете, которым были когда-то выкрашены. Сейчас тополя были подстрижены, как солдаты, и между ними втиснулась детская площадка, которой раньше не было, и под надзором сумрачного отца девочка лет пяти бесшумно крутилась на карусельном колесе, сверкающем свежей краской. Она улыбнулась девочке и медленно пошла обратно, немного прошла бульваром, перешла улицу и позвонила Марианне.

– Собираешься? – спросила она.

– Ага, – сказала Марианна, – но ты заходи.

Посредине комнаты стоял большой зеленый чемодан. Марианна бросила на него тоскливый взгляд. На лице ее лежали следы неразрешимых сомнений, а плечи поникли под бременем выбора. Она обрадовалась ее приходу, потому что давно мечтала получить благовидный повод оторваться от занятия, надоевшего еще со вчера.

Аля сначала говорила о неприятностях на работе, потому что под рукой узнала, что ту передачу, которую она готовила с осени, хотят теперь отобрать у нее и отдать этой, ну, я тебе рассказывала, конечно, знаешь, дура набитая, и еще, оказывается, интриганка. Неприятно это. Да, неприятно. Что? Спит с директором программ? Смешно. Ты знаешь, я, конечно, не директор программм... К тому же наш директор не из тех директоров программ, которые интересуются, скажем так, нами, нашей сестрой. Да, женат. Но вполне может быть для отвода глаз – «чайка» или «борода», как не совсем понятно называют таких жен. Но даже если все это так и обстояло, сам он, на худой конец, мог оказаться би, или «двустволкой», как вполне понятно называют таких мужей, но потом она перестала городить всю эту чушь и рассказала Марианне все, начиная с того телевизионного сюжета, который она видела в сентябре.

– И ты хочешь... – неуверенно начала Марианна.

– Да, – с вызовом сказала Аля, – я хочу.

– Но зачем?

Аля посмотрела в окно, наполненное блещущим светом, на пунктир капели, которая лихо, звонко, самозабвенно долбит в жестяной подоконник и отчаянно разлетается сверкающей пылью. И это веселое самоубийство наполняло ее сердце радостью.

– Зачем? Я сама не знаю зачем, – сказала она. – Сириус. Ты знаешь, что такое Сириус?

– Звезда такая, – пожала плечами Марианна. – А что? Послушай, он тебя бросил, в конце концов, – почти прошипела она, оставив на минуту свой чемодан.

– Да он не меня бросил, – с досадой сказала Аля. – Он жизнь бросил.

– Ну тем более, – сказала Марианна.

Марианна продолжала задумчиво ходить по комнате, то берясь за вещи, то откладывая их и хватаясь за другие. Аля взирала на нее с легким любопытным недоумением.

– Ну и что там, в этом Тибете? – спросила она.

– Там? – Марианна задумалась и не знала, что сказать. – Не знаю, как сказать.

– Ну вот и я не знаю, – сказала Аля.

– Теперь понятно, – сказала Марианна.

– Сделаю тебя героиней своего сценария, – сказал Тимофей. – А ты сама себя сыграешь.

– Только попробуй! – пригрозила Вероника.

После очередного недавно состоявшегося примирения они наслаждались обществом друг друга в недорогой кофейне на Чистых прудах.

– Ну я же документалист, – возразил Тимофей.

– Надо все из головы придумывать, самому. А так каждый дурак может, – сказала она. Даже в лучшие минуты их не покидала затаенная враждебность друг к другу.

– А я и есть каждый дурак, – миролюбиво сказал Тимофей и с тоской огляделся. Локтями он навалился на стол, плечи его были подняты, и это придавало его фигуре какой-то тоскливый вид. Украдкой он поглядывал на других женщин и думал, чем та, которая сидит перед ним, отличается от тех, на которых он сейчас смотрит.

– Да ты никогда его не напишешь, – сказала она зло.

– И что тогда? Не буду знаменитым? – усмехнулся он. – Параметры от этого не меняются.

Она полезла в сумочку, нащупала телефон и выложила его на стол.

– А тебе это важно, – заметил Тимофей. Внезапно взгляд его задержался на стакане с минеральной водой. Он простер над ним ладони и воскликнул:

– Воды, расступитесь! Женихи, явитесь!

– Не беси меня, – бросила она и вжикнула молнией.

– Вы нас черненькими полюбите, – сказал он. – И вообще, кто меня обижает, тем я по ночам снюсь.