Цесаревна - Петр Краснов

— А ить енто Сетраков, — сказал казак. — Добыл, значит, огонька.

— Как яму не добыть… Добыть альбо дома не быть.

Уже стал виден темный силуэт казака, озаренный красноватым пламенем горящей головни. Казак подошел и бросил головню в костер.

— Иде добыл?..

— А вот угадай?

— У пяхоты нашей?.. У гренадеров?..

— Ищи, брат, своех гренадеров… Их и звания нынче не осталось.

— Ну-к иде же?.. У жителев?.. Так и те все поутикали?

— У самих у пруцаков.

— Ну?..

— А вот и ну… Иду, глянь, сидят человек шесть… Шестеро, значит, у костра. Им меня со света не видать, а я их очень даже явственно примечаю. Карасиры… И, видать, дюжа усталые. Ну я… что ж… Шагнул к ним, шапку скинул и говорю: «Камрад, гиб мир фейерхен». Они зараз и обалдели до бесконечности.

— Ить им тоже страшно, поди… Казак… Откелева взялся.

— Так ить он один, а их шестеро.

— Один инде и шестерым страшен покажется.

— Ну один кирасир, зда-аровый такой, разжег палицу и подает мне. Я ему: «данке», мол, «шон». И пошел.

— А они?..

— Ну что они?.. Чаво привязался?.. Они да они?.. Сидят, молчат. Тоже, поди, люди… Понимают. Ночью, да посля битвы, как не погреться у огня-то.

— И то… Ить он казак…

Один из казаков повернулся к Орлову и сказал:

— Не спишь, барин?.. Зараз и каша полевая готова. С гусятиной. Тут дикие гуси на нас из усадьбы набрели… Покушай нашего казачьего варева.

— Давайте, братцы, покеля чугунок закипает, споем про смерть Краснощекова-«аксака».

— Идеть… Ты, Кошлаков, зачинай, а Пименов будет втору делать, а Зеленков подголоском.

У Орлова болела голова. И потому все, что было кругом него, казалось странным и непонятным сном, где «небываемое — бывает». Были тут где-то совсем рядом немецкие кавалеристы, кто палашом рассек ему лицо, и у них разжился казак огоньком, и от этого огонька удивительно по-родному пахнет дымом, пригорелым салом и вареным гусем. И тут же вьется, завивается, хитрым клубком запутывается казачья песня про недавнюю шведскую войну, про фельдмаршала Ласси и про шведского генерала Левенгаупта, которого казаки окрестили по-своему Ивальгутовым. Глушит слова этой песни подголосок, что опять тонкой скрипицей забирается куда-то наверх, переливается флейтой, и не верится, что это человеческий голос, а не инструмент музыкальный.

Приуныли, приумолкли в саду пташечки,Так приуныло, приумолкло войско Донское,Что без верного, молоденького садовничка,Что без верного служителя государева,Без Ивана Матвеевича Краснощекова…Как узяли добра молодца в полон шведы,Повели добра молодца к князю Ивальгутову…

— И что с ним сделали в полону шведы?

— Что?.. Ить они помнили прежние его озлобления на них. Люди сказывают, что с его, ранетого, с живого еще, кожу содрали. В великих муках, сказывают, помер наш атаман.

— Та-ак… Ну продолжайте, что ли…

— Чаво продолжать?.. Ить каша готова.

XVI

Григорий Орлов, раны которого оказались неопасными, и с ним Зиновьев, были назначены приставами к пленному графу Шверину, адъютанту короля Фридриха. Они жили сначала с ним в Кенигсберге, а в марте 1759 года их перевезли в Петербург, где Шверина устроили не как пленного, а как знатного иностранца в прекрасном, только что отстроенном Растрелли доме графа Строганова у Полицейского моста. Орлова поместили в доме придворного банкира Кнутсена на углу Большой Морской и Невского проспекта, против Зимнего дворца.

В Петербурге графа Шверина вызвала сама императрица. Так поступал с пленными шведами ее отец, Петр Великий, так хотела поступать и она. Пленный враг — не враг. Шверин был принят государыней в особой аудиенции, пожалован к руке и обласкан. Великий князь Петр Федорович был в восторге от знатного пленника… Адъютант короля Фридриха!.. Великий князь часто и запросто принимал у себя немецкого генерала, бражничал с ним, открыто ездил с ним по городу. Часто, заикаясь и краснея от счастья, обнимал графа и говорил ему по-немецки наследник русского престола:

— За честь!.. Вы понимаете?.. За великую честь я почитал бы служить, как вы, под начальством великого короля!.. Вы понимаете, если бы я был государем — вы не были бы военнопленным? Вы лучшим моим другом были бы…

Все это знала государыня, но она уже не могла больше бороться. Внутри нее шла страшная, ей одной только и понятная борьба жизни со смертью.

Вдруг утром, когда встанет, — никогда этого не бывало раньше, — кровь пойдет носом, и врачи долго не могут ее унять… А после станет бить лихорадка. Государыня, закутавшись в теплую шаль, сядет у окна и смотрит, как бегут, бегут к морю темные волны Невы, вспыхивают по их янтарным, желтеющим гребням белые «зайчики» и ледяной ветер срывает их и несет крупными каплями. В комнате жарко натоплена голландская печь, камин пылает трехполенными дровами, а государыне кажется, что прямо по комнате ходит льдистый ветер, и замерзает, стынет от него кровь в ее жилах. Четыре доктора пользуют ее, на столе стоит куча банок с разными декохтами, но ничто не может ее согреть.

Что это?.. Жизнь уходит?.. И нельзя ли ее остановить?

Государыне трудно заниматься делами.

Пересилив себя, проведя в уборной с искусными парикмахерами четыре утомительных часа, она, все такая же на вид прекрасная, обаятельная, остроумная, свежая, точно и годы не коснулись ее, в седых, делающих ее лицо еще свежее, волосах, идет на конференцию.

Надо «окоротить» короля… Франция замышляет грандиозные планы высадки французских войск в Шотландии. Русский флот должен этому помочь. Маркиз Лопиталь носится с этим проектом. Французская армия под командой маршалов Брольи и Контада начинает наступление в Пруссию с запада. Русские должны идти на Берлин.

Государыня слушает эти доклады, и что-то внутри нее смеется тайным смешком. На Берлин?.. С кем?.. Если бы был жив ее отец и его сподвижники?.. Да!.. Если бы она сама могла стать опять молодой, надеть на себя мундир капитана Преображенского полка, сесть на того самого жеребца, масть которого Шетарди некогда назвал «soupe аu lait», и, преодолев робость рассуждением, совершить подвиги, да, тогда она неутомимо повела бы своих доблестных солдат на самый Берлин… Но она?.. Стара и… больна!..

Фермору приказать?.. После Цорндорфа Фермор потерял сердце, и были такие «эхи»: он благоговеет перед прусским королем… Фермор немец… А разве возможно, чтобы ворон выклевал глаза ворону?

Императрица слушает Воронцова. У нас нет ни флота, ни экспедиционного корпуса. Просьбу Лопиталя надо отклонить… Наступать в Пруссию можно, только убрав Фермора.

Весной 1759 года государыня отозвала графа Фермора и назначила на его место графа Петра Семеновича Салтыкова. Он был, по крайней мере, русским, и государыня хотела ему верить.

В белом ланд-милицком кафтане, седенький, маленький, простенький старичок откланивался государыне в Зимнем дворце перед отъездом в армию. В прошлом у него не было никаких боевых заслуг… Будут в будущем!

Салтыков успокоительно кудахтал государыне о том, что бояться неприятеля нечего. Это она и сама знала.

— Ты, матушка государыня, не волнуй своего сердца. Мы его захватим. Я понимаю, как отец твой, батюшка Петр Великий, учил: «Штык! Быстрота!..» Неприятель-то думает — ты далече, а мы удвоим шаг богатырский да и нагрянем на него… Ты, матушка, не беспокой себя… Неприятель не ждет, а мы на него из лесов дремучих, через топи, болота и падем как снег на голову. И — повелишь, самый Берлин тебе, вот как возьмем. У страха глаза велики, а наши его во как знатно напугали. Русские прусских всегда бивали.

— Сущая курочка, — сказала про него государыня, когда кончилась аудиенция и она осталась вдвоем с Воронцовым. — Ну, да никто, как Бог.

20 июля эта «курочка» наголову разбила армию короля под Кунерсдорфом, подле Франкфурта-на-Одере. Под самим лютым королем было убито две лошади, его платье было пробито пулями. Он едва ускакал, конвоируемый ротмистром Притвицем с сорока гусарами и преследуемый казаками. Вот, едва и короля не захватили в плен!

И опять все затихло, и что-то очень уже рано отошли на винтер-квартиры.

В январе 1760 года фельдмаршал Салтыков лично приезжал в Петербург с докладом императрице. Опять «кудахтала» «курочка», как старая няня утешает ребенка, рассказывая государыне, как все будет хорошо.

— Мы, матушка государыня, шуваловские гаубицы ноне оставили. Проку большого с них не вышло. Все одно как наша двенадцатифунтовая пушка картечь на сто пятьдесят сажен несет, так и она такожде. Правда, тяжела, матушка, весу в ней восемьдесят пудов. Ну да мы ее заменяем единорогами полупудовыми, весу в нем всего тридцать пудов, а картечь несет не хуже старой пушки… Я, матушка государыня, ныне всю армию пересмотрел. Обсервационный корпус расформировал — вместо него будет три полка артиллерии. Полки пехотные остаются в двухбатальонном составе… Людей, матушка, нехватка большая. Царевич Грузинский из Риги тугонько подает рекрутов для третьих батальонов, да их еще и учить всему надо.