Удар из прошлого (Напролом) - Андрей Троицкий

Он хитро подставил под удары спину и затылок. Девяткин влепил ему несколько тяжелых, но почти бесполезных тумаков. Отбил костяшки пальцев о черепную коробку. Тогда он наклонился и три раза съездил противника локтем по шее. Никакого толку.

Гена изогнулся червем, пытаясь сбросить с себя врага. Девяткин, видя, что расклад меняется не в его пользу, просунул руку под шею противника, изо всех сил согнул локоть, провел удушающий захват. Гена, лишенный кислорода, закашлялся, подавился слюной. Девяткин ещё сильнее сдавил руку, чувствуя, как противник под ним, взбрыкнул ногами и обмяк, прекратив сопротивление. Девяткин ослабил хватку через пару минут.

Он придушил человека до беспамятства, до глубокого обморока, но не до смерти. Вскочив на ноги, вцепился в брючный ремень Гены, отволок его за сарай. Девяткин стряхнул с пиджака пыль, глянул на брюки и брезгливо поморщился.

– Сука, он же меня обоссал, – прошептал Девяткин. – Господи, новый костюм испортил.

Драку во дворе можно было наблюдать из дома, но в эти минуту никто не смотрел в окна. Водитель Коля спал на раскладушке в сенях, Тимонин храпел на кровати. Лопатин, развалившись в кресле, ковырял вилкой консервы и в десятый раз просматривал видео материал, который удалось отснять в доме Зудина. Лопатин был в восторге: не фильм – густой замес насилия, зрелище для людей без нервов.

Девяткин, пригнувшись, добежал до крыльца, но не стал подниматься по ступенькам. Сделал несколько шагов к окну, заглянул в комнату. С этой позиции можно наблюдать лишь бритого наголо человека, сидящего в кресле спиной к окну. Человек сосал пиво из бутылки и пялился в большой телевизионный экран. В первые секунды Девяткину показалось, что незнакомец смотрит фильм ужасов.

Женщина, привязанная к кровати, исполосованная бритвой или ножом, бьется в предсмертных конвульсиях. В следующую секунду Девяткин вздрогнул, как от удара тока, он увидел на экране Тимонина. Сначала крупный план: только лицо. Затем общий план. Тимонин сидит на кровати рядом с порезанной женщиной, улыбался, как последний идиот, и перекладывает из руки в руку охотничий нож с окровавленным клинком.

Господи, что это за фильм, что за съемки? Кажется, лицо порезанной женщины Девяткин где-то видел буквально на днях, возможно, ещё вчера. Похоже, порезанная женщина – жена Зудина. Ее карточку с дарственной надписью Девяткин видел, когда в подвале обыскал карманы владельца кабака.

Человек в кресле пошевелился, опустил руку, Девяткин нырнул вниз, присел на корточки, замер. Все нормально, все тихо.

Тут в этой звенящей пустой тишине он услышал громкий топот ног с другой стороны забора. Человек подбежал к калитке и принялся, что есть силы колотиться в доски.

– Откройте, откройте. Помогите. Это я.

Девяткин узнал голос Зудина. Времени на раздумья не осталось. Девяткин сорвался с места, в спринтерском темпе пробежал вдоль дома, свернул за угол и рухнул на землю. За углом он наткнулся на цепь с ошейником и железную миску, полную мух, чуть поодать увидел пустую собачью будку. Девяткин заполз за будку, решив, что это укрытие словно создано специально для него.

Глава двадцать четвертая

Минутный телефонный разговор между Казакевичем и Валиевым неожиданно решил судьбу Ирины Павловны Тимониной.

Убитый дурной вестью Казакевич, коротавший время в своем рабочем кабинете, бросил трубку, встал из-за стола, присел на подоконник. Из окна седьмого этажа просматривалась строительная площадка, обнесенная железобетонным забором. По этому забору какой-то умник вывел синей масляной краской огромные буквы: «Пошли вы все на хер».

Мысленно Казакевич согласился с автором надписи. Сколько раз он сам посылал все народонаселение города по этому самому адресу. Он попробовал закурить, но закашлялся, табак горчил на губах, горло сушило. Да, можно научиться чему угодно. Можно даже китайский язык выучить на заочных курсах. Но нельзя научиться радоваться своему проигрышу.

Казакевич бросил сигарету на пол и раздавил её ногой. Нет, так его не сломаешь. Партию, где ставка – собственная жизнь, нельзя отдавать без боя. Допустим, что Девяткин уже все вычислил, обо всем догадался. Понял, что именно Казакевич пустил по следу Тимонина своих псов, наемных убийц. Из всего хода событий этот вывод сделать совсем не трудно. Что тогда? Что если Тимонин и Девяткин, который косит под простачка, а на самом деле хитер и очень даже себе на уме, сдадут его милиции? Ну, что тогда?

В руках следствия окажется лишь один реальный свидетель обвинения – жена Тимонина Ирина Павловна. Боков? Это не серьезно. Такого мозгляка слегка пугни, и он уже штаны промочит. Да и показаниям его грош цена. С Валиева взятки гладки, он уйдет на дно, ляжет в тину. А если повяжут и Валиева? Он не заинтересован в признательных показаниях. Валиев будет молчать, даже если менты поймают его с дымящимся пистолетом в руке возле теплого трупа.

А вот Тимонина… Она в курсе всего. Баба упадет в ноги отыскавшегося мужа и вымолит если не прощение, то хотя бы жизнь. Казакевича же никто не пощадит, даже если он изотрет штаны, ползая на коленях, поливая паркет слезами, умоляя все забыть. Ему не ничего забудут и не простят. Значит… Тут и думать нечего. Нужно прикрыть собственную задницу. Прямо сегодня, прямо сейчас, пока не поздно. Если главный свидетель обвинения бесследно исчезает, дело само рассыпается. Риск? Разумеется, и ещё какой. Но куда опаснее сидеть на месте, отдавшись на милость слепого случая, дожидаться неизвестно чего.

Казакевич тут же поправил себя: пока нет никакого дела, нет никакого следствия, рассыпаться нечему. Возможно, все обойдется, тучи пройдут стороной, растают в синем небе. Но в эти слабые наивные утешения верилось с напрягом.

Из глубин памяти совершенно неожиданно всплыло имя Федора Степановича Клычкова. В свое время, когда Казакевич только начинал свой бизнес в Москве, когда ещё не успел встать на ноги, он арендовал несколько прилавков в одном из центральных универмагов, прибыльно перепродавал всякое непотребное барахло, китайский ширпотреб.

А пространство торгового зала и подходы к магазину использовали наперсточники, работавшие на Казакевича. Эту бригаду контролировал Клычков, немолодой дядька, тюремные срока которого заняли немалую часть прожитой сознательной жизни. Казакевич знал за Степанычем такие делишки, от знакомства с которыми впечатлительно человека кондрашка хватит. В последние годы Клычков сильно постарел, отошел от дел. Степановича давно забыли, списали со всех счетов, а может, вычеркнули из списка людей, живущих на этом свете.

Но Клычков пребывал в добром здравии. Он решил дожить остаток дней на лоне природы, через знакомых выхлопотал себе должность сторожа яблоневого сада на опытной сельскохозяйственной станции в двадцати километрах от Москвы. Казакевич точно знал: попроси он Клычкова об услуге деликатного свойства, тот не откажет. Все-таки старая дружба, общие дела и все прочее дерьмо. Да и в деньгах старик нуждался люто.

Казакевич вышел из кабинета, велел охране оставаться в офисе, а не тащиться с ним. Он спустился вниз, сел в машину. Через час его джип въехал через распахнутые ворота на территорию сельскохозяйственной станции, подрулил к домику, своими размерами напоминающему скромную торговую палатку. С передней стороны домик обнесен забором из обструганных заостренных кверху жердей. Под окном у корыта с помоями валялась толстая свинья Белянка, разморенная жарой.

Клычкова был на месте. Усевшись у стола, он согнулся над газетой.

В своей новой спокойной и почти честной жизни Степаныч радикально изменил собственные увлечения и привычки. Он бросил азартные игры, блатные и фраерские, подписался на газету «Сельская жизнь» и журнал «Огородник». Теперь он считал себя классным специалистом по селу и обожал давать прогнозы относительно видов на урожай. Прогнозы не отличались ни разнообразием, ни оптимизмом.

Если пару недель кряду стояла жара и палило солнце, Клычков говорил, что урожая в нынешнем году совсем не будет, потому что все уже сгорело на корню. Если дожди зарядят хоть на неделю, Степаныч выдавал новый прогноз. Мол, дожди все залили, урожая не будет, потому что прямо на полях он весь и сгниет к чертовой матери.

– Ну, что как дела на колхозном фронте? – спросил Казакевич из вежливости, в настоящий момент виды на урожай его мало интересовали. – Хороший хлеб в этом году соберем?

– Соберем? – скривился Клычков и плюнул. – Намедни главный агроном страны выступал по радио. Говорит, без пшеницы, считай, уже остались. Все подчистую сгорело к хренам собачьим. И пересевать поздно. Зимой зубы на полку положим.

Решив, что светский разговор с умным сторожем на этом закончен, приличия соблюдены, Казакевич перешел к делу и коротко изложил свою просьбу. По идее, заброшенный сад площадью в полтора десятка гектаров то идеальное место, где можно схоронить труп и не опасаться, что женские останки найдут, по крайней мере, в ближайшие десять лет. Казакевич полез в бумажник, вытащил несколько крупных купюр и положил их на стол. Клычков пересчитал деньги.