Встречи - Борис Рощин

Близится полночь. Мы втроем сидим в доме Достоевского в кабинете директора музея и пьем крепкий чай, заваренный в трехлитровом электрочайнике. За стеной с воем беснуется мартовская метель, сечет оледенелой снежной крупкой оконные стекла. Хорошо в доме Федора Михайловича, тепло, уютно. Особенно после такого вот похода по Ловати, из которого мы с Горышиным возвращаемся. В общем-то, поход был обычным, ничего особенного, не прихвати нас обоих в пути проклятый радикулит. Вдобавок к этому Глеб на реке провалился под лед, хорошо, место там оказалось неглубоким. Зашли в пустующую деревню обсушиться и переночевать, натопили в брошенном домишке русскую печь от души, сена на печи настелили, легли спать. А ночью сено под нами задымило. Стали сено охапками во двор выбрасывать, оно огнем вспыхнуло. А еще удивляются — отчего это в пустующих деревнях пожары случаются? Кое-как добрались до зимника, по нему вышли на дорогу Холм-Старая Русса. На лыжах идти радикулит не давал, пришлось лыжи в лесу припрятать, с одними палками двигаться. На Большой дороге повезло: лесовоз попутный тотчас подвернулся, и вот мы в Старой Руссе.

Георгий Иванович только-только «разогрелся» рассказом о том, как обнаружил он в Ленинграде у одинокой старушки скатерть середины прошлого века, точь-в-точь такую, какая была, по его сведениям, в доме Достоевского; поведал с подробностями, сколько сил и старанья пришлось на старушку потратить, прежде чем та прониклась благоговением к Федору Михайловичу Достоевскому и уступила скатерть музею подешевле…

Постепенно все материально-бытовое из речи Георгия Ивановича стало исчезать, глаза его потемнели, нос заострился, голос зазвучал глуше, словно из глубины. В рассуждениях директора музея появились такие извечно глобальные категории, как жизнь, смерть, добро, зло; появился Христос, Великий инквизитор, внутренняя связь творчества Достоевского с творчеством Данте, возникали иные параллели, ассоциативные догадки, прозрения, переплетались пути обновления мира и человека, соотношения воли и обстоятельств… Короче, Георгий Иванович углублялся мыслью в творчество своего кумира и его личность. И уже не видел вокруг себя ничего, не замечал. Чтобы с пониманием следить за всеми его философскими рассуждениями, требуется определенная и основательная подготовка по многим специальным вопросам, особенно по религии и ее истории, потому я частенько теряю нить его страстных философских монологов и просто наблюдаю Георгия Ивановича. Это не менее интересно, чем слушать. Подрагивающий от возбуждения, с глазами, невидяще смотрящими откуда-то из глубины, он становится для меня как бы одним из персонажей не написанного Достоевским произведения.

На этот раз Георгию Ивановичу не удалось углубиться в тему. Едва он коснулся Христа и Великого инквизитора, как раздался телефонный звонок. Горышин схватил трубку (у него был заказан телефонный разговор с домом), прокричал громко: «Да, да, это я!» И вдруг по лицу его мы поняли, что произошло нечто очень важное. И не ошиблись.

— У меня родился внук, — негромко произнес Глеб, и невольно углы губ его под утиным носом поползли к ушам. — Да, да, внук…

Понятно, что после такого известия общий настрой наш резко изменился. Темы Достоевского и даже сам великий писатель сразу как-то отодвинулись в сторону, словно бы уступая дорогу. В мир вошла новая человеческая жизнь! Что может быть важнее на земле этого события?! Перед ним пасует и бледнеет даже сама смерть.

Наконец все успокоились, и беседа вошла в новое, более узкое русло — о детях, о женщинах и даже о женах. Я позволил себе перед директором музея дерзость, заявив, что уважаю как личность супругу Достоевского Анну Григорьевну ничуть не меньше, чем Федора Михайловича, а может быть, даже больше. В ответ Георгий Иванович как-то странно посмотрел на меня и поинтересовался:

— Чем же для вас личность Анны Григорьевны столь привлекательна?

— Всем! Преданностью семье, самоотверженностью, верой, умением оградить мужа от мелочных забот, создать ему условия для работы. А как она поднялась со своими «Воспоминаниями» на защиту мужа, когда Федору Михайловичу, уже мертвому, вонзили в спину клевету. Нет, Анна Григорьевна — замечательная женщина!

— Замечательных женщин много, а Федор Михайлович один, — неопределенно ответил Георгий Иванович.

— Таких, как Анна Григорьевна, не много. Она не похожа на других даже в мелочах. Я, грешным делом, частенько ее со своей женой сравниваю. На свою обижаться не могу и не хочу, но представьте, Георгий Иванович, такое: проиграл я получку в азартную игру. Будь моя жена даже ангелом, что она мне в лучшем случае скажет? Чтобы это было в последний раз! А как поступила Анна Григорьевна, когда Федор Михайлович в пух и прах проигрался? Помните? Она только что пошитое пальто свое, о котором несколько лет мечтала, продала, а деньги — мужу на игру. Вот это женщина, вот это характер, вот это психолог!

Метель на улице не утихала, дом гудел от напора ветра, стонал, громыхал крышей. Георгий Иванович, чувствуя, что теряет инициативу беседы, стал пофыркивать, поддергивать локотками пиджачок. Разговор наш принимал оттенок некой легковесности, чего директор музея в доме Федора Михайловича не любил и не допускал. И вдруг до нас донесся едва слышимый бой часов.

Георгий Иванович поднялся из-за стола, поправил галстук, проговорил шепотом:

— Федор Михайлович сел за письменный стол! Пройдемте, посмотрим, как он работает. Но как можно тише.

— Зимой Федор Михайлович в Старой Руссе вроде бы не жил, — сделал я дилетантское замечание.

Директор музея рассерженно фыркнул, схватил с полки большую черную книгу, полистал ее, прочитал вслух:

Я остаюсь на всю зиму (для усиленной работы) в Старой Руссе, но однако же три-четыре раза в зиму буду наезжать в Петербург. Ф. М. Достоевский — В. Ф. Пуцыковичу. 11 августа 1874 г.».

После этих слов Георгий Иванович на цыпочках и не оглядываясь направился к двери. Мы с Горышиным тоже на цыпочках последовали за ним.

Достоевский с семьей, как известно, занимал верхний этаж дома, на первом же этаже были хозяйственные и подсобные помещения. Мы вышли в коридор и по крутой скрипучей лестнице поднялись наверх. Двери всех комнат на этаже были распахнуты, где-то внутри горел свет. Мы бесшумно вошли в первую комнату, Георгий Иванович оглянулся и приложил палец к губам:

— Тсс-с! Дети спят. Не разбудите детей.

На цыпочках мы прошли детскую, спальню Анны Григорьевны, вышли в просторную столовую, где горел свет и мерно тикали маятником старинные напольные часы. А вот и кабинет Федора Михайловича…

Сколько раз водил нас директор по ночному дому Достоевского, и всякий раз, подходя к рабочему кабинету великого писателя, я испытываю странное чувство, которое трудно передать словами. Исходит оно вовсе не от величия писателя и совсем не похоже на волнение. Исходит оно, я совершенно явственно, почти физически ощущаю, от Георгия Ивановича. Когда мы долго и тихо стоим в кабинете Достоевского, на стенах которого играют блики от фонаря, что раскачивается возле дома Гайдебурова, мне начинает казаться, что в углу за столом сидит человек. Я совершенно уверен, что Георгий Иванович тоже видит его, более того — он заставляет меня увидеть сидящего. Это какой-то гипноз! Я начинаю вглядываться в человека за столом, узнаю Федора Михайловича, каким знаю его по фотографиям, и вдруг… Да это же тень Георгия Ивановича! С замирающим сердцем я оглядываюсь и не вижу Георгия Ивановича рядом с собой. Голос его раздается где-то внизу…

ОСИНОВКА

Глеб Горышин всегда ворчит на меня, когда указываю в своих печатных материалах точные места, подлинные названия городков и весей, по которым мы проходим, где бываем. Отчасти он прав. Открыли мы для себя, например, дивный малодоступный уголок на Новгородчине — Рдейский край. Название краю дало озеро Рдейское, на берегу которого находится старый заброшенный монастырь — Рдейский. Вокруг Рдейского озера еще несколько озер поменьше, и все они между собой соединены узкими старинными каналами, прорытыми некогда монахами монастыря. Озера мелкие, торфяные, вода в них летом даже в прохладные дни как парное молоко. Озерную воду для чая заваривать не требуется, по цвету она напоминает крепко заваренный грузинский чай, а по вкусу и того лучше. Рыбы в Рдейских озерах столько, что и ловить неинтересно. Насаживай на крючок червя, забрасывай уду — вытаскивай. Забрасывай — вытаскивай! А не нравится на удочку ловить — пожалуйста, к твоим услугам мережи по берегам озер и каналов лежат, из ивовых прутьев плетенные. Бросил мережу в канал, три-четыре раза палкой по воде стукнул — доставай мережу, вари уху. Рыба в основном окунь и щука, черные, как головешки потухшего костра. Тут же, на берегу Рдейского, избушка срублена для отдыха захожих людей, дровишки сухие для печки, соль. И лодки-долбленки на озерах имеются — пользуйся на здоровье, катайся, наслаждайся земной красотой. От тебя лишь одно требуется — чтобы все, чем пользовался, в сохранности оставил для других людей, которые сюда после тебя придут. Да, я о главной достопримечательности Рдейского края не сказал, о монастыре. Монастыря как такового уже нет, рассыпался, одна церковь монастырская осталась. О рукотворном чуде этом среди топких болот мы слышали немало. Но увиденное превзошло все ожидания. Представьте себе: бредете вы по зыбкому болоту, проваливаясь по пояс, а то и по грудь, час, второй, третий. Потом натыкаетесь на узкий (перешагнуть можно) канал, усаживаетесь в «душегубку», плывете на ней дальше. И вдруг перед вами открывается водный простор, и над черной гладью высится на холме молодая солнечная церковь. Не важная, не чопорная, не торжественная даже, а именно молодая, веселая и словно радуется вашему появлению в здешних краях, зовет отдохнуть к стенам своим, утопающим в сиренево-яблоневом цвету. Увидите вы это чудо на Рдейском озере и невольно шапку сдергиваете перед красой, руками человеческими созданной.