Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе - Джеймс Купер

После краткой, но многозначительной паузы Чингачгук раскурил трубку с деревянным чубуком, искусно выточенную из мягкого местного камня, и сделал несколько глубоких затяжек. Вдоволь насладившись ароматным успокаивающим зельем, он передал трубку разведчику. Таким образом она среди полного безмолвия трижды совершила круг. Затем сагамор, как старший по возрасту и положению, в немногих спокойных, исполненных достоинства словах изложил предмет обсуждения. Разведчик ответил ему и, видимо, не согласился с ним, петому что Чингачгук заговорил снова. Молодой Ункас почтительно хранил молчание, пока Соколиный Глаз из вежливости не спросил и его мнения. По манерам говоривших Хейуорд заключил, что отец и сын придерживаются одного взгляда на вещи, а разведчик — другого. Спор разгорался, и становилось все ясней, что собеседники начинают вкладывать в него и чувства.

Однако, невзирая на горячность дружеских пререканий, участники самого торжественного собрания у христиан, не исключая даже их духовных пастырей, могли бы поучиться сдержанности, терпимости и вежливости у трех этих простых людей. Слова Ункаса были выслушаны с таким же глубоким вниманием, как и преисполненная более зрелой мудрости речь его отца. Ни один из собеседников не проявлял ни малейшего нетерпения и отвечал не прежде, чем успевал подумать над тем, что сказано другими.

Слова могикан сопровождались настолько выразительными жестами, что Хейуорду не составляло труда следить за ходом их рассуждений. Напротив, смысл речей разведчика оставался неясным: верный своему происхождению, Соколиный Глаз говорил спокойно и безыскусно, как это свойственно англо-американцам любого общественного положения. Судя по тому, что индейцы то и дело упоминали о найденных в лесу следах, могикане, несомненно, настаивали на погоне по суше, тогда как разведчик, указывая рукой в направлении Хорикэна, отстаивал водный путь.

Охотник, видимо, быстро терял свои позиции, и вопрос должен был вот-вот решиться не в его пользу, как вдруг он вскочил на ноги, стряхнул с себя напускное равнодушие и внезапно заговорил как настоящий индеец, пустив в ход весь арсенал туземного красноречия. Подняв руку, он описал ею путь движения солнца и повторил этот жест столько раз, сколько, по его мнению, требовалось дней для достижения цели. Затем он обрисовал долгий тяжелый путь через горы и бурные потоки. Преклонный возраст и слабость уснувшего Манроу тоже были изображены жестами, слишком наглядными для того, чтобы не уловить их смысла. Дункан заметил, что оратор мимоходом коснулся и его самого — недаром разведчик вытянул раскрытую ладонь и произнес слова «Щедрая Рука», прозвище, которое Хейуорд заслужил своей щедростью у дружественных племен. Затем Соколиный Глаз воспроизвел легкое грациозное покачивание пироги в качестве резкого контраста заплетающимся шагам ослабевшего, изнуренного человека. В заключение он указал на скальп онейда, по-видимому, советуя выступать немедленно и не оставлять следов.

Могикане слушали внимательно, и лица их отражали чувства говорящего. Доводы разведчика постепенно возымели действие, и под конец тирады его слова уже сопровождались одобрительным «ха!». Короче говоря, Ункас и его отец признали разумность точки зрения Соколиного Глаза и отказались от высказанной ими ранее мысли о такой прямотой и естественностью, что, будь они представителями одной из великих цивилизованных наций, подобная непоследовательность навсегда погубила бы их политическую репутацию.

Как только вопрос решился, спор и все с ним связанное было мгновенно предано забвению. Соколиный Глаз даже не подумал упиваться своим торжеством и ловить восхищенные взгляды слушателей, а преспокойно растянулся во весь рост у потухающего костра, закрыл глаза и отошел ко сну.

Предоставленные на миг самим себе, могикане, все время которых было до сих пор посвящено чужим интересам, поспешили воспользоваться случаем и побеседовать о собственных делах. Сбросив маску торжественной суровости, столь характерной для индейского вождя, Чингачгук заговорил с сыном нежным, ласковым и шутливым тоном. Ункас радостно отозвался на дружеские слова отца, и не успело ровное дыхание разведчика возвестить, что он уснул, как в облике его спутников произошла разительная перемена.

Невозможно передать музыкальность их речи, прерываемой иногда задушевным смехом: она понятна лишь тем, кто своими ушами слышал подобную мелодию.

Диапазон их голосов, особенно голоса юноши, был поразительно широк: от самых низких, басовых нот они переходили к тонам почти женственной нежности. Глаза отца с нескрываемым восторгом следили за непринужденными пластическими движениями сына, и он каждый раз встречал улыбкой заразительный, хотя и тихий смех Ункаса. Естественное отцовское чувство стерло все признаки свирепости со смягчившегося лица сагамора. Страшная эмблема смерти, изображенная у него на груди, походила теперь скорее на шуточный маскарад, чем на безжалостное предупреждение о том, что носитель ее готов сокрушать и сметать любую преграду на своем пути.

Посвятив целый час излиянию самых лучших и сокровенных чувств, Чингачгук внезапно объявил о своем намерении уснуть, укутал голову одеялом и растянулся на голой земле. Ункас мгновенно стал серьезен, тщательно сгреб угли, чтобы тепло их согревало ноги отца, и выбрал себе ложе среди развалин.

Спокойствие многоопытных лесных жителей вселило в Хейуорда уверенность в том, что им не грозит никакая опасность; майор последовал примеру индейцев, и задолго до полуночи путники, укрывшиеся в развалинах крепости, погрузились в сон, не менее крепкий и безмятежный, чем тот, который сковал людей, чьи кости уже начали белеть на равнине.

  ГЛАВА XX

Албания!.. Склоняю взор. Привет,

Кормилица крутая непокорных.

Соколиный Глаз поднял спящих, когда небо было еще усеяно звездами. Услышав голос его у входа в убежище, где они провели ночь, Манроу и Хейуорд сбросили с себя плащи, вскочили, вышли из-под навеса и увидели ожидавшего их разведчика, который вместо приветствия многозначительным жестом призвал офицеров к молчанию.

— Помолитесь про себя,— прошептал охотник, когда они подошли к нему.— Тот, к кому вы обращаетесь, понимает любой язык, в том числе и язык сердца. Ни слова вслух! Голос белого редко уместен в тишине леса, что мы и видели на примере этого жалкого дурня-певца. Идемте,— прибавил он, направляясь к валам форта,— спустимся в ров с этой стороны, и смотрите ступайте только на камни и бревна.