Там, на войне - Теодор Вульфович

— План простой: со мной десять разведчиков, все в немецком и хорошо вооружены. Их стволы сейчас направлены на нас с тобой — если будет выстрел, они ответят шквальным прицельным огнём и гранатами. Таков уговор и таков наш закон! — я уже брал их на пушку. — И твоя полурота не управится с ними. А если управится, потери с обеих сторон будут большие. Я предлагаю: никому ничего. Молчок. Меня сразу отпускаем, и… «концы в воду». Точно так, как сказал политрук… — я, кажется, уже холуйствовал. Оба пехотинца мрачно и напряжённо молчали. — Значит, я поднимаю своих гавриков, сигналю вам фонарём, мол, уходим в том направлении, к своим, — показал, куда, чтобы не было сомнения. — Только чур, в спину не стрелять. А то… будет бой.

— Ох и ушлый ты, уж не знаю, как тебя и назвать, — с дрожью выдохнул политрук.

— Зато живой! — сказал ему зло, прямо в харю; что-то внутри не выдержало и сорвалось. — Мы погорели в Каменец-Подольске, в бане: немецкая вошебойка не выдержала и вспыхнула. Ни одной нательной рубахи не осталось, не то что гимнастёрки. Комбата не во что было одеть. Что оставалось: сообщить врагу, что просим передышку? Мол, «погодите, пока штаны подвезут»? Приказы идут один за одним. Их выполнять надо? У нас четыреста пленных в подвалах. Мы их пораздевали и сами вот облачились. Будь оно проклято!..

Мне показалось, что на этот раз я выжил! Но надо как-нибудь понадёжнее обезвредить политрука:

— Полит, — сказал я довольно беззаботно (и получилось!), — на чьё имя прислать письмо с благодарностью за спасение жизни и твою бдительность описать? Скажи — я человек слова.

— Да иди ты… Никому ничего не присылай.

— Только, чур — в спину не стрелять.

— Иди, — решительно сказал ротный. — Стрелять не будем; — и спрятал свой «ТТ» в кобуру.

А вот полит не спрятал, и я чуял, что надо держаться к нему поближе, на тот случай, если ему снова в голову ударит.

— Без оружия мне нельзя, «вальтер» отдай, а патроны можешь рассыпать, — я поднял с земли финку, рожок ППС, стал рассовывать за голенища.

— А вот этот, маленький, я себе беру. Трофей, — нагло заявил политрук. Отдал мне пистолет и обойму, целиком — не стал рассыпать. Вторая так и оставалась в кармашке кобуры.

Я чуть повременил, чтобы не было поспешности… «Да хрен с ним — с бельгийским…» Сказал:

— Ну, так я пошёл. Бывайте, — двинулся через бруствер окопа, опять не спеша, но всё равно спина горела.

Уже наверху обернулся и сказал ротному:

— Я у тебя в долгу. Десятка, разведбат — в любой момент.

Ротный еле заметно кивнул. А политруку я всё равно и сейчас не доверял… он шалавый. Пистолет в кобуру не положил и мой бельгийский в левой руке держал. Переступаю, а ноги сдали — совсем чужие. И сил, оказывается, не осталось. Вдруг так захотелось жрать, что в животе и в руках заколотило — крупной дрожью, не мелкой… И во всех внутренностях обнаружилась абсолютная пустота. Голодная пропасть!

К тому месту, где на склоне высотки, в логовине, лежали разведчики, потянуло как на магните, но я сдержал себя, не прибавил шагу… А тут поднялись навстречу двое из тех, что подползли поближе и, видно, сторожили. Это были Пушкарёв и Башкович. Про остальных я догадывался: лежат себе, прикрытые с головой, кемарят и ждут команды. Вот сейчас подниму всех, и в туманной мгле ротный с политом вытаращат глаза, увидят десять не то фигур, не то теней в длиннющих немецких шинелях. Только бы не кинулись к пулемёту…

— Гвардия, тихо, — сказал ещё издали. — Встали!.. — почти никто ничего не понял, и оставшиеся восемь лениво поднялись, вытянулись в рост, разминались. — К бою, говорю! — мигом преобразились, перевели оружие, лязгнули два-три затвора. — Сигналю пехоте фонарём… — условный знак.

Повернулись и пошли, как ни в чём не бывало. Вот тут меня прошибло, как раскалённым жаром… И хоть бы ветерок дунул в спину. Так нет же.

«Какая сучья несправедливость — вот так взять и расстрелять меня… Вымытого, выздоравливающего, почти обезвшивленного! Меня, выполнившего все задания по этой задрипанной разведке: даже передний край нашей пехоты обнаружили (который иногда труднее найти, чем врага)… Будь она ладна и жива, Родная Пехота! Которая впереди всех — такая умелая и решительная!.. Только почему она всегда с вытаращенными глазами и опупелая?.. А одеты, обмундированы-то как?! Победители!.. И зимой и летом— в умственном помрачении… Не было случая, когда, на броне, в кабине машины, на мотоцикле, обгоняя их, бредущих вдоль дороги, я бы не зажмурился, от стыда не прочувствовал до потроха… А навьючены как? В три погибели — он ещё в любой момент и Надежда Отечества! И его же вечно с дороги на обочину, а то и на пахоту сдвигают — ту пехоту… Нет! Только этого не хватало, чтобы какой-то пехтуровый политрук взял и расстрелял меня. Просто так! Только потому, что его могут (а вдруг!) прищучить по статье «потеря бдительности». Ему померещилось, что меня надо, как минимум, уконтрапупить — пуля в голову или ещё куда-нибудь. Но лучше в голову. Надёжнее. Куда политичнее и проще, чем отыскивать кого-то, выяснять. «Кончай его!» А главное: «Концы в воду»… Скули не скули, а руки вверх задрать он всё-таки меня заставил. Зубы ломит от досады. Умирать придётся — не забуду… Ещё хорошо, что он чего-то побаивался. Его малость трясло (не меньше, чем меня). А если бы не трясло? Вот такая же сволочная моль, да ещё бесстрашная?! Не дай, не приведи мне с ним где-нибудь встретиться… Нет, я его не пристрелю. Я своих не стреляю. Но начищу морду на вечную память… Лучше бы не встречать — не надо!»

Никак не мог угомониться. Мозги раскочегарились и гудят. Сами себя урезонивают. Крутятся вхолостую. «Вот приволокли бы меня на плащпалатке, прямо к дому… Подарочек… Получи — распишись. И в не вполне остывшую физиономию — сырой землёй… И помпохоз тут как тут, настаивает: «Хоронить по приказу!» Ну, не в немецко-фашистском же?! И это всё при ней. У неё на глазах».

Как-никак идём к своим — всё равно что домой.

Так было.

«Форвертс!» — по-немецки «вперёд!»

Последний отрезок пути от пехотных позиций до хуторов оказался нескончаемо длинным. Я уже дважды обещал ребятам, что вот-вот будет… И не было… Всё больше казалось, что мы движемся по кругу. С категорией «Время» происходят иногда странные трюки: то оно течёт нормально, то стремительными скачками, то рвётся вперёд, и ты безнадёжно отстаёшь, а то начинает неуклюже пятиться — и нет силы, которая могла бы остановить это обратное движение, словно опрокинулась Вселенная… Не четко тикающее, поддающееся измерению время, а какой-то психоз. Ещё бывает… Да, бывает, что ОНО внезапно останавливается и престаёт Быть.