Гавана, год нуля - Карла Суарес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Совершенно точно прошло несколько секунд, не меньше, потому что моим мозгам, обычно соображающим весьма оперативно, понадобилось какое-то время, чтобы дойти до сути этой таинственной фразы. Понять-то я ее поняла сразу, а вот чего мои мозги переварить никак не могли, так это сам образ итальянской бабушки, произносящей такую фразу. «Есть ли в Италии гуава?» — мучительно бился над вопросом мой мозг, пока Барбара не пришла ему на помощь: «Я же не итальянка, Хулия». Все, конец сомнениям.
Не знаю, что случилось, но внезапно лицо мое, до того момента весьма напряженное, как-то обмякло, и меня рассмешило выражение лица Барбары, уставившейся на меня, а ее, без всякого сомнения, позабавила моя мина, потому что мы стали хохотать, как сумасшедшие, как будто пиво произвело на нас некий апокалиптический эффект, будто бы море достало нас щекоткой. Не знаю, что это было, но хохотали мы до икоты, а когда отсмеялись, она поведала мне свою историю.
Барбара Гатторно Мартинес родилась в деревне в одном из центральных районов Кубы, вблизи Санта-Клары, но — в семье выходцев из Италии, это правда. Ее прадедушка прибыл на остров в конце XIX века с группой молодых итальянцев. Эти парни, воодушевленные призывами итальянского комитета «За свободу Кубы», приехали сражаться — ага, за свободу Кубы, в войне 1895 года. Представляешь? После окончания войны этот человек решил остаться, здесь женился, и много лет спустя здесь же родилась его правнучка Барбара, которая в начале восьмидесятых влюбилась в итальянца, вышла за него замуж и решила проделать путь в обратном направлении. Барбара поселилась в Милане, благодаря замужеству получила итальянское гражданство и потеряла фамилию Мартинес. После развода она ездила по Италии из города в город, работая в малоизвестных журналах, и пыталась найти в журналистике свою нишу. Когда мы с ней познакомились, в девяносто третьем, она была невестой одного итальянского журналиста, приятеля Лео, но, как она мне сказала, ей уже поперек горла стояли и этот тип, и ее эмоциональные и профессиональные неудачи, поскольку ей так и не удалось стать уважаемым в журналистике профессионалом. Ровно по этим причинам, когда она узнала об истории с документом Меуччи, ей и пришло в голову заняться этим делом. Все, казалось, складывалось одно к одному: жениху отказали в визе, сама она была по рождению кубинкой и уже десять лет не возвращалась на родину. Жених думал, что она едет на Кубу из желания ему помочь, и по этой причине снабдил ее статьями, предназначенными писателю, и деньгами на путешествие. Однако планы у девушки были совсем другими: ее расчет строился на документе и на том, что Лео допишет книгу. Вот так. Но эксклюзивные права на эту находку будут только у нее. А поскольку у нее имелось представление, насколько проще быть иностранкой на Кубе, она и придумала себе роль «итальянки», в которую вжилась вплоть до того, что отправилась как туристка на первомайскую демонстрацию. Как будто никогда в жизни не ходила на демонстрации!
Слушать ее было забавно, потому что если раньше она была для меня итальянкой, хорошо говорившей по-испански, то теперь она предстала передо мной кубинкой с неважнецким испанским. Она говорила с какой-то странной мелодикой, путая слова и комбинируя фразы. На самом деле ей и не нужно было что-то там имитировать: она так долго жила в Италии, что итальянский неслабо прошелся наждачком по ее родному кубинскому говору. Десять лет — немалый срок. Так мне кажется.
Барбара, естественно, ни слова не сказала об эмоциональной стороне своего приключения, а она ведь никак не ожидала застать страну в таком хреновом положении, равно как не ожидала встретиться с Анхелем и того, что внутри у нее столько всего перевернется — столько воспоминаний и столько запахов. Она не ожидала, что вдруг всплывет все, что осталось в прошлом под фамилией Мартинес. Остановилась она у своей тетушки, жившей в Ведадо, но ей все равно пришлось потратить чертову уйму денег на предметы первой необходимости: мыло, зубную пасту, дезодоранты, продукты — в общем, все то, что в тот год являлось жизненно необходимым. «А денег-то у меня и нет, Хулия», — обронила она. То есть у курицы с золотыми яйцами не было ни золота, ни яиц, и, если присмотреться, она оказалась тощее цыплят в моем доме. Тех, что мама разводит. А разве нет? В тот вечер я пообещала, что никому ничего не скажу. Что каждый продолжит играть свою игру. Она пообещала оставить Анхеля в покое и даже пыталась передо мной извиниться, но в чем мне было ее извинять? Барбара тоже врала, врала всем, но, к счастью, не мне.
Ну и что ты на это скажешь? Можешь посмеяться, конечно, без проблем, мне ведь тоже хотелось смеяться — просто хохотать, безудержно хохотать над нами. Все это было смешно — настоящий хаос, причем вышедший на запредельную мощность и усиливающийся вплоть до точки бифуркации.
В субботу я отправилась на заседание нашей научной группы, и мы долго ждали Эвклида, который все не появлялся. Наконец я решила ему позвонить. Он сказал, что не может сегодня прийти, но просит меня после заседания зайти к нему домой, и тогда он мне объяснит, что происходит. Разумеется, я обеспокоилась и, как только мы закончили, пулей полетела к нему. Эвклид встретил меня с ужасно печальным видом. Мы сели в гостиной, пользуясь тем, что старушка отдыхала в своей комнате, и там он мне и поведал, что погиб друг его сына, двадцатилетний парень. Глаза Эвклида немедленно увлажнились, когда он сказал, что хорошо его знал, что тот был старым другом Чичи и хорошим парнем. «Очень хорошим парнем», — повторил он, из тех друзей, кто не одобрил решение Чичи бросить университет, из тех, кто всегда был рядом, оставался на ночь, когда у него самого еще была семья, и он сам готовил завтрак и будил всех громовым возгласом: «Эдак можно всю жизнь проспать!» И вот теперь жизнь покинула этого мальчика — из-за какой-то абсурдной болезни. Эвклид помолчал, а потом сказал, что Чичи разбит, просто на куски разваливается и по этой причине почти все утро ему пришлось провести у него, а вечером еще предстоит пойти на бдение у гроба, чтобы поддержать сына. Его мать эта новость тоже очень
