Путеводная звезда - Анастасия Дробина

Едва успели довести до «Где моя девочка ночевать будет?», как Петр Никитич сполз по плечу Кузьмы на стол, уронил голову прямо в лужу разлитого вина и захрапел с клекотом и фырканьем. Кузьма со всей осторожностью усадил гостя поудобнее, чтобы тот не свалился под стол, встал, прислонил гитару к стене, устало потянулся:

– Тьфу ты, пропасть, вся спина трещит…

– Чудные люди, право слово… – вполголоса сказал за спиной Кузьмы гитарист Федор, пожилой невысокий цыган с курчавыми усами. – Этакие деньжищи, смотреть страшно. До самой Польши доехать можно было бы, и полиция бы не догнала… А они в нашей грязи сидят и половым сотенные кидают! И ареста дожидаются, как второго пришествия! Не пойму, хоть режь, что в башке у людей? Вот ты, морэ, в Москве жил, – они что, все там такие?

Кузьма пожал плечами. Помолчав, спросил:

– Второй-то где?

– А шут его ведает… До ветра, может, вышел. Что-то, правда, давно не видно.

– Вот козьи морды… – Кузьма поморщился, встал. – Еще застудится спьяну-то, студено на дворе. Пойду сыщу.

– Посмотри, денег-то он там не растерял? – озабоченно крикнул ему вслед Федор. Кузьма, кивнув, шагнул за тяжелую, разбухшую дверь.

На дворе было холодно, ветрено. День клонился к вечеру, солнце садилось, и небо над городом было покрыто красными тревожными полосами. Незакрытая калитка хлопала на ветру. Кузьма вышел на крыльцо. Ежась от сквозняка, осмотрел темнеющий двор, позвал:

– Матвей Хрисанфыч! Эй! Голубь! Где ты?

Никто ему не ответил, но Кузьма продолжал звать, и после двух минут криков в дальнем углу двора зашевелилась бесформенная тень. Кузьма сбежал к крыльца, шлепая по лужам, перешел двор.

– Ну-у-у, Матвей Хрисанфыч… Ну, купеческое ли это дело – под забором валяться? Ну, вставай, вставай, барин, айда в кабак, согреешься… Да вставай же ты, чертов сын, наваляю сейчас по загривку! Эй!

– Ты кто? – промычал стоящий на четвереньках человек в измазанном донельзя летнем пальто. Его толстое бритое лицо было перепачкано рыжей глиной, свалявшиеся бакенбарды напоминали собачьи хвосты. – Кто, спрашиваю, докладай по форме…

– Кузька я, ваша милость, цыган из кабака. А вы бы встали да ножками, ножками… Вот отстудите всю жизненную радость, и жена через это сбежит – чего хорошего? – Кузьма, пыхтя, потащил вяло перебирающего ногами гостя к кабацкому крыльцу. – Ну, шевелись, шевелись, твое степенство, два шага осталось… Денежки-то не растеряли?

Они уже взобрались на крыльцо, и Кузьма подумывал о том, чтобы позвать на помощь кого-нибудь из цыган: тащить дальше тяжеленного «купца» было невмоготу. Но внезапно за спиной скрипнула и хлопнула калитка. Кузьма обернулся и увидел вбегающую на двор детскую фигурку.

– Дядя Кузьма, это ты? – послышался плачущий голосок.

Кузьма тут же бросил в глинистую лужу под крыльцом свою сопящую и плюющуюся ношу и побежал навстречу босой девочке, закутанной с головой в красную ковровую шаль.

– Дочка! Ты чего босиком? – Он подхватил Наташку на руки, прижал к себе, заглянул в зареванное личико. – Что стряслось?

– Дядя Кузьма, дядя Кузьма… – Наташка с новой силой залилась слезами. – Там ма-ама…

– Что?.. – внезапно севшим голосом спросил Кузьма. – Что с ней?

– Пла-чет… Идем к ней, дядя Кузьма, пожалуйста, пожалуйста!

В первую минуту Кузьма почувствовал невероятное облегчение: слава богу, жива. Но Наташка рыдала так отчаянно, с такой силой прижималась к его плечу, умоляя немедленно идти домой, что Кузьма понял: нужно действительно собираться. Не спуская с рук девочки, он перешагнул через валяющегося под крыльцом «купца», открыл дверь в кабак, крикнул:

– Я ухожу, гитару мою приберите! – и, не слушая полетевших ему в спину вопросов, быстро зашагал к калитке.

Грязная окраинная улочка была пуста: навстречу Кузьме не попалось ни одного человека. Вдоль разбитой дороги тянулись заполненные водой колеи, и ветер морщил их поверхность, разбивая отражения поникших вязов и ветел. На кресте маленькой церкви тоскливо орала ворона. Когда Кузьма подошел к стоящему в конце улицы низкому домику с одним освещенным окном, ворона снялась с места и, продолжая монотонно каркать, полетела в затуманенное поле. Последний красный луч погас на куполе церкви, и стало темно. Кузьма опустил на землю девочку, толкнул калитку, и навстречу ему с крыльца опрометью сбежал Мишка.

– Ой, слава богу! Я уж думал – не явишься!

– Чего сам не пришел за мной? – упрекнул его Кузьма. – Сестру босиком вместо себя погнал, молодец лихой!

– Нечего ей тут смотреть… – по-взрослому вздохнул Мишка, отходя в сторону и пропуская Кузьму в дом. И, войдя в освещенную горницу, Кузьма понял, что мальчишка прав.

Растрепанная Данка сидела на полу. Ее нерасчесанные волосы черной паклей висели по сторонам бледного лица, глаза были закрыты. Данка мерно раскачивалась из стороны в сторону и что-то бормотала. Время от времени на ее потрескавшихся губах появлялась улыбка, от которой Кузьму мороз продрал по спине. Повернувшись к напряженно дышащему ему в спину Мишке, он шепотом велел:

– Бери сестру – и бегите к соседям, к тете Катерине. Скажи ей – завтра приду за вами.

Мишка вылетел в сени. Кузьма на мгновение закрыл глаза, переводя дыхание. И – шагнул к Данке.

– Что ты? Что с тобой?

Она вздрогнула. Перестала качаться. Не открывая глаз, сказала:

– Поди прочь, ты пьян.

– Что ты… Мы работали как каторжные. – Кузьма сел рядом, взял ее холодную руку, которую Данка тут же вырвала. – Что с тобой? Детей до смерти перепугала…

– Не трогай меня! – Данка помолчала, вздохнула, и снова кривая улыбка появилась на ее губах. – Знаешь, я умру скоро. Я свою смерть видела.

– С ума сошла? – тихо спросил Кузьма. Данку и впрямь можно было принять за сумасшедшую – особенно когда она снова рассмеялась и одновременно из ее глаз брызнули слезы.

– Думаешь, вру? Думаешь, вру? Я… Я на двор вышла воды набрать, гляжу – прямо там, у калитки, где калина растет, – кружится… Цыганочка кружится, молоденькая совсем, волосы распущены, босая… И бусы на ней красные. Я к ней подхожу, спрашиваю: «Чья ты, девочка, к кому пришла?» А она оборачивается, смеется и дальше пляшет. Пригляделась – а это же я…

– Что?.. – Кузьма едва удержался от того, чтобы не перекреститься.

Данка смотрела на него в упор немигающими мокрыми глазами. Длинная прядь волос упала ей на лицо, прилипла к щеке, но Данка не убрала ее.

– Клянусь тебе… Это я была, только молодая, лет пятнадцати, когда еще при отце с матерью жила. Даже бусы такие же, как у меня были, и платье синее. Стою, смотрю сама на себя, от страха ноги к земле примерзли… А она покружилась, поплясала – и сгинула. Это смерть моя была, морэ…