Астронавты - Станислав Лем

Я вернулся внутрь ракеты, оставил скафандр в шлюзовой и спустился в нижний коридор. Красного света над кабиной «Маракса» уже не было. Я приоткрыл дверь. Возле пульта, похожего очертаниями на колокол, стояли подвезённые на тележке аппараты. Это были каскадные усилители и обыкновенный громкоговоритель. В кабине находилось четверо учёных. Физик, согнувшись, сидел у аппарата; астроном сидел несколько поодаль, спиной ко мне, в такой позе, словно рассматривал что-то в темноте между приоткрытыми изолирующими стенками «Маракса». Чандрасекар стоял в углу. Рядом с ним, закрыв руками лицо, облокотился на трубы конструкции Райнер.

Все молчали. Тишина эта показалась мне такой странной, что я не решался нарушить её. Лао Цзу первый заметил меня и пошевельнулся; Арсеньев поднял голову и, мигая, словно ослеплённый, спросил:

— Это вы?

Я всё ещё стоял в дверях.

— Войдите, — сказал Арсеньев.

Мне показалось; что китаец смотрит на меня как-то особенно, но это был только отблеск света в его очках.

— Вам удалось?.. Вы что-то открыли? Что? — спросил я.

Лао Цзу покачал головой.

— Нет, но... профессор Чандрасекар сделал один опыт... один эксперимент, который дал... странные результаты.

Он произнёс это так тихо, что по телу у меня пробежали мурашки.

— Что это значит?

— Можно ещё раз? — спросил китаец. Никто не ответил. Тогда он повернул ручку усилителя на тележке. Раздался глухой шум, потрескивание, потом неприятный, резко снижающийся свист. И вдруг из рупора полилась мелодия мрачная, напряжённая, стремительная и полная смятения. Она не вызывала ужаса, ибо сама была ужасом; он был в ней, как в огромных скелетах юрских ящеров, застывших в чудовищных судорогах, когда их залил поток расплавленной лавы и навеки оставил в позе, полной несказанных мук и страха. Эта мелодия была как огромные кости, которые, перестав быть позвонками и рёбрами, уже не принадлежат живому существу, но ещё не превратились в известковую скалу, не стали частью мёртвого мира. Как они, она была страшна, отвратительна и в то же время близка, ибо чем-то вызывала вдруг почти человеческие чувства. Я хотел крикнуть: «Довольно, довольно, остановите!» — но не мог раскрыть рта и слушал, поражённый, словно мне довелось через стекло в оцепенении наблюдать за конвульсиями обитателя бездны, странного и непонятного чудовища, о котором я не знаю ничего, кроме того, что оно умирает.

Нестройный хор ещё раз прогремел и утих. Теперь слышалось только равномерное шуршанье токов.

Я молчал. Молчали и все. Только где-то внизу слышался лёгкий шорох работающего механизма. Я долго не решался, но всё же спросил:

— Что это было?

— Так звучит кристалл... одного из этих приборчиков... — произнёс Чандрасекар и, подойдя к аппарату, вынул из держателей металлический кусочек. — Мне пришла мысль превратить электрические колебания в звуковые. Мы совершенно не знаем, таково ли действительно предназначение этого странного прибора... То, что в переводе на звук колебания прозвучали как музыка, — это может быть чистой случайностью...

— А другие? — спросил я, указывая на рассыпанные серебряные зёрнышки.

— Ничего, хаос звуков, раздирающий уши, — ответил математик. — Я сам не знаю, почему это сделал, — прибавил он, помолчав. — Не думаю, чтобы это была музыка, чтобы они тоже...

— Что с тобой, Лао? — спросил Арсеньев. Физик встал и поднял голову с таким выражением, словно вглядывался в отдалённый свет. Он не слышал вопроса Арсеньева и, медленно наклонив голову, несколько раз коснулся пальцами стеклянной доски аппарата, словно поглаживая её. Потом обратился к Райнеру:

— Доктор... давно ли, по-вашему, существует на берегу эта железная глыба? Вы делали анализы...

— Да, делал ещё перед нашим злосчастным полётом. Принимая во внимание низкий процент кислорода в воздухе... хотя, с другой стороны, присутствие воды должно действовать каталитически... я думаю, что железо существует в такой форме лет сто пятьдесят... ну, скажем, даже сто шестьдесят.

— А может быть... девяносто?

— Едва ли. Разве если температура была гораздо выше. А о чём вы думаете, профессор?

— Если температура была гораздо выше... — повторил китаец очень медленно и снова сел.

— Вы думаете... — обратился к нему Райнер, но Арсеньев жестом остановил его.

— Не мешайте ему. Он сейчас нас не слышит.

Эта история произвела на меня такое сильное впечатление, что я забыл о далёком отсвете, который видел во мраке, когда стоял на палубе. Наутро и в последующие дни небо мерцало тихими электрическими разрядами, и далёкого отблеска уже не было видно.

БОЛЬШОЕ ПЯТНО

Шестнадцать дней продолжались исследования высоких слоёв атмосферы. Говорю «дней», ибо хотя долина и была наполнена мраком, наши организмы сохраняли двадцатичетырехчасовой ритм сна и бодрствования. Вместе с физиками я устанавливал на палубе ракеты радарные приборы и ультрафиолетовые прожекторы. Мы выпустили также несколько шаров-зондов, записывающих напряжение ионизации, а помещённые в них передатчики сообщали нам результаты измерений. Райнер возился в лаборатории, делая анализы минералов, собранных в Мёртвом Лесу. Чандрасекар сидел в кабине «Маракса», поглощённый какими-то сложными вычислениями. Я с нетерпением ожидал рассвета, до которого были отложены наиболее важные работы. Погода всё время стояла морозная, лёд расстилался на озере удивительно гладкой поверхностью. Этому способствовал полнейший покой. В темноте среди туч мерцали беглые отсветы, напоминая пробивавшееся сквозь тучу полярное сияние. На двадцатые сутки над долиной прошла мощная электрическая буря. Лёд скрипел и трескался, подпираемый волнами, стенки ракеты дрожали, крупный град стучал по бортам и палубе, но внутрь ракеты не проникало ни малейшее содрогание воздуха. На следующий день всё утихло, и при уменьшившемся морозе — ртуть в термометре поднялась до минус четырёх барометр начал падать. Приближался рассвет, а с ним новая сильная буря. Арсеньев дал распоряжение взлететь. Когда мы в последний раз стояли на палубе ракеты, небо наливалось тяжёлым свинцовым серым светом. Тусклый отблеск лёг на льдины, сковавшие озеро. Потом шлюзы закрылись, и загудели двигатели. Лёд трескался с оглушительным грохотом, распадался на куски, высоко взлетая над носом «Космократора». Корабль взметнул воду и, оставив за собою белую бурлящую полосу, круто поднялся в воздух. Из мрака, разорванного пламенем выхлопов, вынырнули призрачные силуэты гор и полные синих теней пропасти. Мы поднимались по винтовой линии всё выше сквозь толстые слои облаков. И вдруг все стоявшие в Централи закрыли лица руками: в телевизорах запылал раскалённый белый диск, низко нырявший в тучах. Летя на восток, мы встретили солнце на несколько часов раньше, чем оно взошло над долиной.