Адель. Звезда и смерть Адели Гюс - Евгений Маурин

Только никакого обсуждения на собрании не вышло. Изложив собравшимся «историю вопроса», Екатерина милостиво пожелала выслушать первым мое мнение. Ну, я и высказал все, что думаю по этому поводу!

Я сказал, что не знаю, вложил ли Вольтер в слова Меропы свое личное мнение или нет, но во всяком случае такой взгляд приличествует лишь язычнице Меропе, а не христианину, который в вопросах морали должен руководствоваться правилами своей религии. А христианская религия бесповоротно осуждает самоубийство как смертный грех. И, по-моему, самоубийство доказывает отсутствие не храбрости или трусости, а веры. Человек, искренне верящий в Бога, не потеряет надежды на Его милосердие, которое может проявиться даже тогда, когда кажется, что спасения быть не может. Пример этому мы видим хотя бы в той же самой трагедии «Меропа»: во втором акте королева предается отчаянию и не видит иного выхода, кроме самоубийства, а последний акт кончается ее полным торжеством!

— Таким образом, — закончил я, — для меня вопрос о самоубийстве представляется не в виде акта храбрости или малодушия, а просто следствием определенного мировоззрения. Языческое мировоззрение оправдывает самоубийство, христианство бесповоротно осуждает его. А ведь часто бывает, что человек является по внутреннему складу и убеждениям чистейшим язычником, хотя он и значится христианином.

— Но позвольте, уважаемый месье де Бьевр, — сказал тут с обычными обезьяньими ужимками Одар. — Значит, по-вашему, покончить с собой может лишь неверующий человек? Однако покойный де Керси был набожен до смешного! Я сказал бы: набожен, как истинный трус! Ну, как вы примирите это со своей теорией?

— Мы не знаем, был ли де Керси в здравом уме, когда решился на это страшное дело, — ответил я. — Ведь известны случаи, когда люди от страха сходили с ума, а вы же сами говорите, что он был страшным трусом. Я еще раз повторяю, что человек, совершающий или оправдывающий самоубийство, должен быть или неверующим, или сумасшедшим!

Ввиду того, что я сослался в доказательство своего воззрения на творения святых отцов, оспаривать мой взгляд было не очень-то удобно: это значило бы открыто признаваться в неверии. Таким образом, к моему величайшему удовольствию, это нелепое обсуждение на том и закончилось.

Как только гости разошлись группами и парочками, ко мне подошла Катя Королева.

— Господи, как давно я не видела вас, милый месье де Бьевр! — сказала она мне. — А мне вас так не хватало!

— Ого! — смеясь ответил я, усаживаясь с девушкой в одном из уютных уголков зала. — А что сказал бы наш общий друг, маркиз де Суврэ, если бы услыхал подобное признание? Жестокая! Вы хотите моей смерти! Ведь Суврэ немедленно вызовет меня на дуэль!

— Нет, — просто ответила девушка, — он этого не сделает. Суврэ знает, что я его так люблю, так люблю… Ах, что я только говорю! — перебила она сама себя, заалев и закрывая лицо руками.

— Полно вам стыдиться своего молодого счастья, дорогая моя! — ласково сказал я девушке. — Вы вот что мне скажите: поведали ли вы государыне тайну своего сердечка или все еще не решились?

— Нет, я еще ничего не говорила ей, но мне кажется, что она знает и относится благосклонно к нашей любви, — ответила Катя.

— О, так, значит, вас можно поздравить? Значит, ваше счастье не за горами? — весело спросил я.

— Оно дальше, чем было, — сказала девушка, с трудом подавляя слезы. — Ах, я так несчастна, так несчастна! Если бы я могла хоть с кем-нибудь поделиться своим горем.

— Как «хоть с кем-нибудь»? — удивленно воскликнул я. — А я? Разве…

— Осторожнее! — шепнула мне Катя. — Сюда идет Орлов! Говорите о чем-нибудь другом! Да скорее… Бога ради!

Я заговорил о театре, о произведениях Вольтера, о нравственных принципах, проводимых великим писателем со сцены. Подошел Орлов, с хмурой усмешечкой прислушался к моим разглагольствованиям, посмотрел на Катю долгим, тяжелым взглядом, заставившим ее побледнеть, и медленно прошел дальше.

— Ну-с, — сказал я, — чудище проползло мимо! Теперь мы можем прекратить разговор о Вольтере, который вас ничуть не интересует. Лучше расскажите мне, дорогая, что тревожит вас?

— Нет, Бога ради продолжайте! — с каким-то испугом прошептала Катя. — Все равно я ничего не могу открыть вам, а ваш рассказ интересен и отвлекает меня от моих тяжелых дум!

Я пожал плечами и продолжал свою лекцию. Опять прошел Орлов, постояв минутку около нас и впиваясь в Катю своим тяжелым, гнетущим взглядом. Я, не обращая на него внимания, продолжал рассказывать. Когда Орлов уже в четвертый раз остановился таким образом около нас, вдруг сзади раздался голос государыни:

— Что, просвещаете мою пичужку, месье де Бьевр? Что же, я не желала бы ей лучшего учителя, чем вы!

— Если бы я был достойным давать уроки, — ответил я, — то я не желал бы себе лучшей ученицы, чем мадемуазель!

— Ну! — сказала Екатерина, ласково взяв Катю за подбородок. — Собственно говоря, мы с пичужкой ровно ничего не знаем: учились мало, да и способностей нам Бог вовсе не дал, так что какая уж она ученица!

— В ученике ценнее всего не способности, а характер, — ответил я.

— О, да, — согласилась государыня, наклоняясь и ласково целуя девушку, — что касается характера, то на нее грех пожаловаться! Недаром мою пичужку все любят! Уж на что граф Григорий стал в последнее время нелюдимым, ни на кого глядеть не хочет, а и тот нет-нет да и подойдет… Ну, да недолго вам всем любоваться на мою Катю! Уж чувствую я, что где-то близко вертится злой коршун, который скоро утащит мою пичужку!

— Коршуна и подстрелить недолго, чтобы чужих птиц не таскал! — сказал Орлов, бросая многозначительный взгляд на Катю, которая сильно побледнела.

— Ну, наш-то коршун свою собственную утащит, — ответила императрица Екатерина, добродушно посмеиваясь. — Кстати, совсем забыла! Пойдем-ка, Григорий, ко мне в кабинет: есть важное дело!

— Бога ради, дорогой месье, сядьте рядом со мной, закройте меня собой! — зашептала Катя, и я видел, как подергиваются у нее уголки губ и щеки, предвещая близкие слезы. — Я не могу больше сдерживаться, я сейчас заплачу!

Я пересел так, чтобы закрыть от нескромных глаз тщедушную фигурку Кати, и сделал вид, будто занимаю ее веселым разговором. Когда же приступ острых рыданий прошел, я сказал бедняжке:

— Ну, а теперь, когда вы немного поплакали, дорогая моя, овладейте собою и примите более спокойный вид. А то, смотрите, подойдет кто-нибудь, и тогда вам волей-неволей придется дать объяснение слезам. Ну, а так как лгать вы не умеете, то боюсь, что ваше признание попадет на человека, заслуживающего доверия еще меньше, чем я!