Президентский марафон - Борис Ельцин

... На островках посреди завидовских озер летом стоят копны сена. Иногда забирался туда, забывал обо всем на свете. Засыпал.

И напряжение уходило.

Вообще охота, рыбалка - дело особое. Я начал охотиться в Свердловске, там пристрастился. Был у нас специально оборудованный "уазик" с двумя печками, чтобы зимой отогреваться. Охотился на лося. Как обычно, охотники строятся в линию, стоят "на номерах". На чей номер лось выйдет, тому повезло - стреляй. Там научился и ходить на глухаря.

Но приехал в Москву и за политическими страстями напрочь забыл об охоте. Хватало для психологической разгрузки нового увлечения - тенниса.

... А в 91-м году с мужем Тани, моим зятем Лешей, в небольшой компании, впервые поехали в Завидово. Леша тоже оказался страстным охотником. Вот тогда я и увидел, какое это уникальное, потрясающее место - Завидово. Благородный олень, марал, лесной кабан - всех этих животных здесь разводят в охотхозяйстве. Озера, болота. Утиная и гусиная охота. Охота на глухарей с подхода.

Весной, когда глухарь поет брачную песню, нужно в лесу ждать рассвета, выбрать место, чтобы в первых солнечных лучах он запел где-то рядом с тобой. И когда глухарь токует, в самом конце, когда он уже захлебывается от любви и перестает слышать весь мир от своих глухариных чувств, ты делаешь несколько шагов и в предрассветном сумраке видишь его силуэт.

Это очень редкая, очень таинственная и волнующая охота.

Утиная охота на зорьке - самая динамичная. Бьешь птицу влет, стараешься достать ее точным выстрелом с лодки. Это уже почти спорт. Настолько азартный, что иногда возвращаешься домой с огромным, величиной с ладонь, черным синяком на плече.

... Мне подарили за мою жизнь множество ружей, у меня их целая коллекция. Но вот парадокс - ни с одним ружьем мне не было охотиться так комфортно, так удобно, как с первым моим карабином "Чески-Зброев" ("чезет", называют его охотники) калибра 30-0, 6. Охочусь с ним уже двадцать лет. Так привык, столько стрелял из этого карабина, что даже когда ложе приклада у него треснуло, попросил замотать изолентой и продолжал стрелять. Конечно, заказал "чезет" новой модели, привезли мне его - нет, не те ощущения. И вот хожу со старым. Удивительная штука - привычка.

Охота - дело коллективное. Но я не люблю собирать большие мужские компании, езжу в Завидово чаще всего с Наиной. А охочусь с егерями, реже - в обществе Леши или других гостей. В этом целительном охотничьем одиночестве для меня есть что-то важное. Какая-то компенсация.

Мне нужно побыть одному.

На охоте царит особый, бодрый, здоровый дух. Никогда не забуду, как один зарубежный гость, когда плыли на катере по озеру, все посматривал на черный чемоданчик на дне лодки. Думал, что ядерный. Старался держаться от чемоданчика подальше, все норовил на краешек лодки отсесть. Я его не разубеждал. А когда на острове чемоданчик открыли и достали оттуда две бутылки водки и соленые огурчики, гость долго смеялся. Ядерный же чемоданчик "плыл" в соседнем катере, под охраной офицеров.

В свое время я, как и большинство людей, не считал зазорным поднять на празднике рюмку-другую за здоровье. Но какой же вал слухов, сплетен, политической возни поднимался в обществе, на страницах газет по этому поводу! Теперь даже трудно в это поверить...

Традиционно русский образ жизни жестко диктовал: не пить на дне рождения - нельзя, не пить на свадьбе друга - нельзя, не пить с товарищами по работе - нельзя. Я к этой обязаловке всегда относился с тоской, пьяных людей не выносил, но... в какой-то момент почувствовал, что алкоголь действительно средство, которое быстро снимает стресс.

Кстати, в связи со всем этим в памяти всплывает одна история, 94-го года. Тогда, во время поездки в Берлин, все телекомпании мира передали кадры: нетрезвый Ельцин дирижирует военным оркестром.

Это были тяжелые для меня дни. Со стороны такое поведение могло показаться диким, нелепым. Но я-то знал, чего не знали ни мои помощники, ни журналисты, ни все яростные обличители. Стресс, пережитый в конце 93-го года, во время путча и после него, был настолько сильным, что я до сих пор не понимаю, как организм вышел из него, как справился. Напряжение и усталость искали выхода. Там, в Берлине, когда вся Европа отмечала вывод наших последних войск, я вдруг почувствовал, что не выдерживаю. Давила ответственность, давила вся заряженная ожиданием исторического шага атмосфера события. Неожиданно для себя не выдержал. Сорвался...

Что я чувствую сейчас, когда показывают ставшие уже журналистским штампом кадры, на которых я дирижирую тем злополучным оркестром? Не стыд, не безразличие, не раздражение, тут другое какое-то чувство. Я кожей начинаю ощущать состояние тревоги, напряжения, безмерной тяжести, которая давила, прижимала меня к земле.

Я помню, что тяжесть отступила после нескольких рюмок. И тогда, в этом состоянии легкости, можно было и оркестром дирижировать.

После этого случая группа помощников президента обратилась ко мне с письмом: я своим поведением, своими экспромтами наношу вред самому себе, наношу вред всей нашей совместной работе.

Извиняться перед помощниками не стал. Вряд ли кто-то из них мог помочь мне. Дистанция между нами была слишком велика. Я ходил по сочинскому пляжу и думал: надо жить дальше. Надо восстанавливать силы. Постепенно пришел в себя.

С тех пор все, что вызывало изменения в моем обычном состоянии бессонницу, простуду, обычную слабость, - списывали на влияние алкоголя. Я знал об этих разговорах, но отвечать на них считал ниже своего достоинства.

... Ну а что было делать? Доказывать всем, что сердце и давление, которые оказывают влияние на речь и походку, постоянные стрессы и бессонница, лекарства, которые мне приходилось в связи с этим принимать, не стоит путать с алкогольным синдромом? Бить себя в грудь?

Все это было унизительно и противно. И в какой-то момент я понял: что бы я ни говорил по этому поводу - не поверят, сочтут за слабость.

Я понял главное: ненависть, истерику, клевету вызывают сама моя фигура, моя упрямая воля, мой характер. Если бы не пресловутый алкоголь - били бы за что-то другое. Нашли бы другую уязвимую точку. Но били бы все равно обязательно.

Не лучше ли просто не замечать?

И я действительно перестал замечать эти разговоры.

Затем был тяжелейший 95-й год. Инфаркт. А после операции врачи сказали: максимум, что вы можете себе позволить, - бокал вина. С тех пор я не нарушаю этот запрет.

Мы с Наиной вместе вот уже больше сорока лет. Никогда не расставались. Никогда не уезжали отдельно в отпуск. Никогда не делили пополам нашу жизнь...

Я помню ее молоденькой восемнадцатилетней девчонкой, студенткой. Помню, когда она работала в крупнейшем проектном институте Свердловска, успевала не только позаниматься с девочками и приготовить ужин, но еще полночи гладила мне костюм. Пока он не становился идеальным. Я же был первым секретарем. Первым. И должен был выглядеть соответственно.

Наина отдала мне столько душевных и физических сил, что говорить об этом - у меня не хватает слов. Без нее я никогда бы не выдержал стольких политических бурь. Не выстоял. Ни тогда, в 87-м, ни в 91-м, ни позже. И до сих пор, когда она уже счастливая бабушка, могла бы спокойно заниматься внуками, ей приходится столько сил отдавать мне.

Наина - удивительно искренний, непосредственный человек. Она очень своеобразно переживает наши политические драмы. Не раз обращалась ко мне с такими словами: "Боря, может, поговорите с Лужковым? Может быть, он просто ошибается? Ведь должен он прозреть!" Я улыбаюсь, обещаю: да, конечно, встретимся, поговорим. Если бы политику делали такие люди, как Наина, другая была бы у нас политика.

Кстати, с Лужковым связана одна интересная, даже смешная деталь. Долгое время Юрий Михайлович, который живет с нами по соседству, присылал нам молоко со своей фермы, от своей, так сказать, коровы. А потом перестал. Как раз летом 98-го, когда возглавил свою партию. Такое вот совпадение.

Передал через нарочного, что, к сожалению, корова заболела. Наина до сих пор удивляется, что корова заболела так сильно. И так надолго.

Интересно, что Наине пишут очень много писем (они попадают к нам либо через почтовое отделение на Осенней улице, либо через Главпочтамт), и почта эта совершенно другая, чем та, что я получал на свое имя как президент. Принципиально другая!

С одной стороны, это легко объяснимо: на имя первого лица приходят тысячи прошений, жалоб, бытовых просьб, проектов переустройства нашего государства, проектов изобретений - словом, чего

только не пишут.

А вот у моей жены почта другая - личная. Теплая, искренняя, понимающая.

Люди чувствуют ее характер, ее глубокую порядочность. В этой почте практически нет злобы, даже критики почти нет. Когда я объявил стране о своей операции, Наина стала получать множество посланий с медицинскими советами от тех, кто пережил инфаркт, - как лечиться, что принимать. Пользуясь случаем, хочу сказать всем этим корреспондентам Наины Иосифовны: огромнейшее вам спасибо.