Кровь времени - Максим Шаттам

Марион подчинилась и потянула кожу на себя — крышка переплета с хрустом надорвалась.

— Достаточно! — скомандовал Джордж, наклонился и стал ковырять кончиками пальцев под разорванной кожей. — Ага, вот она… — И вытащил из-под обложки старую фотографию. — Держите. Взгляните — это Джереми Мэтсон!

Марион взяла фотографию и стала изучать облик автора дневника. Каким-то образом она сразу его узнала. Он очень точно описал собственную внешность: красавец, но со странным, мрачноватым выражением лица. В действительности это лицо внушало тревогу тому, кто на него смотрел. Во взгляде проскальзывало нечто почти неуловимое — некий отблеск, столь же смутный и непостоянный, как изображение лица на голограмме, меняющееся в зависимости от угла зрения. Это признак гнева, холодного и постоянного, определила Марион, впрочем без особой уверенности. Или непрерывного, нескончаемого страдания, которое уничтожило все живое у него внутри.

Вслед за этим у нее возникло другое, гораздо более тревожное ощущение. Этот отблеск принадлежал мятущейся душе, сгоревшей скорлупке, бьющейся внутри тела Джереми. В глазах его было пугающее сияние — свет давно умершего сознания, которое оставило это тело плыть по течению жизни. Душа Мэтсона полностью сгнила, он превратился в ходячий труп.

Рядом с Джереми стояла необыкновенно красивая женщина. Марион без труда определила, кто она: идеальная правильность и вместе с тем удивительная живость черт ее лица не оставляли никаких сомнений — Иезавель. Фотография сделана на пляже; купальный костюм Джереми — длинные шорты, по моде той эпохи, — оставлял открытой верхнюю половину тела, исполосованную широкими, вздувшимися шрамами. Марион перевернула снимок: «Александрия, сентябрь 1926 года».

— Фотография служила закладкой в дневнике, когда тот попал ко мне в руки, — пояснил Джордж. — Оставив ее, Джереми совершил серьезную ошибку. А все из-за страсти к Иезавели…

И Джордж открыл последнюю остававшуюся невидимой зубчатую передачу в безумном механизме по имени Джереми Мэтсон:

— Немного выпив во время совместного ужина с моим отцом и Иезавель, он поведал им историю из своего военного прошлого. Как вы, возможно, догадались, здесь он тоже сказал не всю правду. Не наблюдал он за тем, как младшие офицеры калечили и избивали молодого солдата. Не видел это, а пережил сам. Он и был тем молодым солдатом.

Марион провела указательным пальцем по фотографии, повторяя изгибы рубцов на теле детектива; карточка трепетала на ветру.

— Вот почему Иезавель плакала тем вечером, — подчеркнул Джордж, — она поняла. Когда Мэтсон рассказывал об избиении солдата плоской стороной штыков и о ране у него на груди, она сразу вспомнила огромный шрам на теле Джереми; осознала, какие страдания пришлось ему пережить во время войны. Он возвращался после очередной бойни, после новой атаки на германские окопы, в крови своих падших товарищей, не веря, что ему посчастливилось остаться в живых. Возвращался, чтобы попасть в другой ад. И при этом ожидал нового штурма — в ходе его он сам будет разорван на куски.

Марион пристально разглядывала фотографию Джереми. Этот человек заставил ее прожить вместе с ним его жизнь, разделить, как она раньше думала, его умозаключения и печаль. Она вообразила, как он блуждает по кривым улочкам Шубры в поисках чернокожего гиганта, подходит к нему и произносит несколько слов по-арабски. Представила, как детектив ведет своего «ручного человека» в подземелье, чтобы поселить его там. Обещает ему пищу и подстрекает негра выместить гнев на детях, которых он, Мэтсон, к нему приведет. А Джереми получит наслаждение от жуткого спектакля.

Кроме того, он убил своего приятеля — археолога, рассказавшего ему о сделанном открытии, об этом идеальном тайнике. А затем зверски расправился с Азимом, потому что тот чуть не узнал правду и не провалил весь план. Именно Джереми взломал двери в учебное заведение Кеораза, чтобы ознакомиться с личными делами детей. Ему требовалось понять, как лучше расположить их к себе и чем их можно подкупить. Марион в ужасе закрыла глаза: Мэтсон, скорее всего, сознательно выбрал мальчика, страдавшего гемофилией, чтобы упиваться зрелищем непрерывно текущих потоков крови. Вся рассказанная в дневнике история вновь развернулась перед ней: люди, дни, жара, архитектура Каира… Марион еще раз переживала в ускоренном режиме этот фильм, зрителем которого стала в процессе чтения. Вдруг движущаяся картинка замерла в полном безмолвии и к предыдущим сценам добавилась еще одна, новая. Ее источником послужили воспоминания мальчика, пережившего эту трагедию, — мальчика, теперь ставшего стариком.

Март 1928 года, вторая половина дня. На шариа Масперо полным-полно народу. Дамы-француженки принимали грациозные позы и громко хохотали, спрятавшись от палящих лучей солнца под зонтиками. Каирские гувернантки катали детские коляски в тени пальм, стоявших зеленой стеной между улицей и величественным Нилом. Люди в костюмах толкались и вежливо просили извинения друг у друга. На улице стояли современные пятиэтажные здания из камня и стали, с большим количеством распахнутых настежь оконных проемов на крыше; драпировка на окнах защищала обитателей верхних этажей от убийственного солнца. Новые модели автомобилей гудели на проезжей части, резкими сигналами требуя, чтобы погонщики верблюдов и запряженные мулами двухколесные тележки уступили им дорогу.

А в центре улицы все старались освободить проезд для трамвая, который приближался с металлическим лязгом и электрическими вспышками, мелькавшими в переплетении силовых кабелей. На остановке женщина наклонилась к мальчику и что-то говорила ему с сильным итальянским акцентом. Ребенок был в кожаных сандалиях, надетых поверх белых носочков, шортах и рубашке с изображениями анисовых карамелек. Уличный торговец апельсинами остановился рядом с ними и предложил свой товар, но женщина решительно отказалась от его услуг, недвусмысленно предложив ему попытать счастья в другом месте. Уверенная манера речи свидетельствовала о том, что она привыкла к подобным назойливым предложениям.

— Не забудь повторить гаммы, — напомнила она ребенку, — делай это каждый день!

Трамвай остановился прямо перед ними, скрипнув колесами; двери распахнулись. Мальчик поднялся в салон и махнул итальянке рукой на прощание.

— До встречи на будущей неделе! — крикнула она сквозь шум захлопывающихся створок.

Вагон дернулся и стал набирать скорость. Полные ярких красок витрины проплывали мимо окон до тех пор, пока трамвай не покинул богатые кварталы. Все сидячие места в салоне оказались заняты. Мальчик хотел перейти в заднюю часть вагона, где в отделении, предназначенном для женщин, оставались свободные места, но передумал. «Так вести себя не подобает!» — часто повторяли ему. Он схватился за поручень и уже собрался заняться изучением красивых машин, проезжавших за окном, как вдруг увидел среди пассажиров знакомое лицо. Этот высокий человек разглядывал мальчика и улыбался; затем на лице его отразилась неподдельная радость.

— Здравствуй, Джордж! — сказал он.

Мальчик узнал говорившего: он был у них в гостях накануне вечером; отец еще сказал, что это полицейский.

— Мы знакомы, помнишь?

— Здравствуйте, господин!

Мужчина говорил негромко, так чтобы его услышал только мальчик:

— Мне повезло, что я встретил тебя здесь. Признаться, боялся с тобой разминуться. Знаешь, мне ведь пришлось пробежаться, чтобы успеть заскочить в этот трамвай.

Джордж кивнул из вежливости, внимание его тут же переключилось на автомобиль, который с ревом пошел на обгон трамвая.

— Тебе нравятся машины? — спросил полицейский.

— Да, я их обожаю! У моего отца «Бентли»… Знаете, что такое «Бентли», господин? Это очень быстрая, самая быстрая машина!

Рядом двое мужчин читали газеты с очень суровым видом, а чуть дальше еще один пассажир ковырял в носу, разглядывая проплывающие мимо здания.

— О да, я представляю себе, что такое «Бентли». А знаешь что, ведь моя машина даже быстрее, чем «Бентли»!

Джордж нахмурился, как будто это казалось ему немыслимым.

— Так и есть, уверяю тебя! Кстати, если хочешь, мы с тобой можем на ней прокатиться.

На лице Джорджа появилось недоверчивое и одновременно восторженное выражение.

— Отлично, но сначала, — продолжал полицейский, — я должен сказать, что меня послал к тебе отец. Вот откуда я знал, что ты поедешь в этом трамвае. Он велел мне проводить тебя к нему, на площадку для поло. Ты когда-нибудь видел игру в поло?

— Нет! — ответил Джордж с энтузиазмом.

— Ага, наверное, отец решил сделать тебе сюрприз. Ты пойдешь со мной, я отведу тебя к нему.

Джордж робко кивнул; нельзя сказать, что он полностью доверял этому человеку, но открыто возражать взрослому не решился.