Сестра звезды - Елена Жаринова

Готто растолковал мне, как можно попасть в Храм искусства, где когда-то висела его картина, а также в еще несколько интересных мест. Но после долгого бесцельного глазения по сторонам я поняла, что заблудилась: за каждым поворотом все новые ряды совершенно одинаковых колонн открывались моему взору. Спрашивать же дорогу я стеснялась: никто из прохожих не обращал на меня внимания; они скользили взглядами поверх или сквозь меня, и я не рискнула тревожить их расспросами. Недолго поколебавшись, я решила довериться судьбе и собственным ногам.

К моей радости, очень скоро я заметила целую толпу людей в белоснежных туниках, окружавшую что-то, по-видимому, очень интересное. Я подошла поближе.

В середине круга сидели в плетеных переносных креслах два художника, и перед каждым стоял на подставке холст, на котором он на глазах у зевак создавал картину. Сбоку лежал серебряный поднос, на котором уже выросла блестящая гора монет. Я тоже положила туда монетку.

Сначала я решила, что художники рисуют городские виды, но, приглядевшись, поняла, что картины обоих не имеют ничего общего с окружающим миром. Нагромождение линий и красок, какие-то стремительные штрихи, неясные формы — все это удивило меня — ничего подобного я не видела в храме Келлион. Но больше всего меня поразила манера работы художников. Они рисовали с закрытыми глазами, словно прислушиваясь к некой музыке, звучащей в их душе. Один явно слышал умиротворяющую, нежную мелодию: очнувшись, он начинал водить кистью по холсту, едва касаясь его и закручивая радугу желто-зеленых солнечных брызг. Второй же прижимал к лицу худые ладони, встряхивал длинными, редкими, темными волосами, издавал приглушенные стоны, а потом бешено хватался за кисть. В его картине не было ничего красивого; даже цвета — фиолетовый, черный, красный — были угрюмы и тревожны. Но от этих штрихов и полос, пронзавших холст, исходила такая мощь, что я не могла оторвать от картины глаз, а в душе поднималась буря необъяснимых чувств. Бросив чуть левее середины густо-красную кляксу, художник вместе с креслом отодвинулся от холста, откинулся на спинку, и рука его, став безвольной и неживой, уронила кисть. Красное пятно растеклось на мраморной плите.

Толпа ахнула. Видно было, что не одна я была потрясена новорожденным шедевром: словно сама душа художника, смятенная и непонятая, бушевала на холсте; словно это его сердце билось кровавой меткой. Две совсем юные женщины подбежали к изможденному, ставшему похожим на больную темнокрылую птицу творцу и встали перед ним на колени. Потом из толпы вырвался высокий седобородый мужчина и поставил перед художником клетку, в которой на жердочке сидела невзрачная буренькая птичка. Только теперь я поняла, что все это время слышала мелодичные трели: творению картины должно было сопутствовать пение жаворонка, покровителя художников. Тонкие губы художника — он был немолод, как я заметила — слабо улыбнулись; он наклонился к клетке, достал из нее птичку, испуганно замершую в его руках, и поднялся, воздев руки к небу. Коленопреклоненные женщины, трепетно касаясь одежд мастера, задрали головы вверх. И вот руки разомкнулись, жаворонок, тревожно пискнув, затрепыхал крыльями, поднялся в воздух и вскоре превратился в исчезающую крошечную точку.

Автор картины в зеленых тонах в сердцах сломал кисти и швырнул их под ноги победителю, который уже снова не замечал ничего вокруг, погрузившись в себя. Состязание было окончено, и люди стали расходиться. Последними ушли молодые женщины, на прощание поцеловав художника в лоб. А он остался сидеть один, равнодушный к своей победе. Он даже не взглянул на доставшиеся ему деньги и не отводил мрачного взора от созданного им шедевра.

Мне было жаль его, оставшегося в одиночестве после того, как он выплеснул всю свою душу людям под ноги. Быть может, мне стоило с ним заговорить. Но что-то мне подсказывало, что художник просто не заметит меня, что сейчас он слишком далеко отсюда и должен находиться там один. Вздохнув, я побрела дальше.

Удивительно: никогда, стоя перед прекраснейшими картинами в храме Келлион, я не испытывала такого восторга, такого слияния с предметом изображения, проникновения в его суть, как сегодня. Эта странная картина создавалась не глазами, а сердцем: чтобы добиться успеха, художник сжигал себя изнутри. Я с ужасом подумала о Готто, которому ради меня придется впасть в такое же состояние слепоты и глухоты ко всему, что не есть Картина. Искусство сестер Келлион казалось мне поверхностным и бездушным, но искусство Фолесо было просто безжалостным — по крайней мере, оно не щадило своих создателей.

Пройдя несколькими открытыми террасами, я оказалась на широкой площади, которую обнимало двумя крыльями колоннад невысокое здание. Множество людей стремились пройти в его распахнутые двери. Я преодолела робость, подошла к женщине, которая высматривала кого-то со стороны улицы, и спросила у нее, стараясь правильно выговаривать слова на языке Леха, что здесь происходит.

— Ты недавно в благословенном городе? — женщина с длинными, почти до пят, белокурыми волосами и крупными чертами розового лица взглянула на меня с живостью и любопытством, не свойственным жителям Фолесо.

— Я приехала сегодня утром, госпожа, — ответила я. — Я здесь впервые и совсем ничего не знаю.

— Ты не представляешь, как тебе повезло. Сегодня здесь, в Храме Бабочки, будет танцевать великая Лонвина. Это незабываемое зрелище! Смотри, сколько народа! Многие из этих людей приехали в Фолесо только ради того, чтобы посмотреть на знаменитый танец «Неисповедимы пути Любви». Я и сама сорвалась, как только Русба прислала мне письмо. У тебя найдется десять лаков? Нельзя пропустить такое.

Светловолосая снова завертела головой по сторонам.

— Ну же, Русба, сколько можно ждать! Видишь ли, — она снова обернулась ко мне, — я договорилась пойти в Храм вместе с подругой, но ее все нет. Надо же быть такой дурой, чтобы опаздывать на танец Лонвины! Наверное, она уже не придет. Ее муж ненавидит танцы. Он художник и считает, что только картины, причем только его кисти, возвышают душу. А танцы — утеха простонародья. Послушай, девушка, может быть, ты пойдешь вместе со мной? Я покажу тебе свое любимое место — оттуда прекрасно видно. Меня зовут Пекка.

Я с сомнением нащупала мешочек с деньгами. В Фолесо были в ходу лаки, как и в Лесовии, и я знала, что десять лаков — деньги немалые. По крайней мере, с собой у меня было немногим больше. Но оживление, исходившее от всех этих людей, белоснежной толпой вливающихся в Храм, вызывало у меня жгучее любопытство, и я, как завороженная, пошла вслед за своей новой знакомой, сжимая в руке две монеты по пять лаков.