Плач к небесам - Энн Райс

И тут Франческо улыбнулся.

– Он не будет сердиться на тебя, – сказал он странным доверительным шепотом.

Потом осторожно положил скрипку в футляр и, захлопнув крышку, встал. Но, увидев, что Тонио глядит на него с полным недоумением, снова улыбнулся и многозначительно посмотрел на лестницу, ведущую на верхний этаж.

Тонио подался вперед, словно пытаясь услышать невысказанное. Франческо снова показал глазами наверх.

– Он с графиней, – шепнул он в конце концов. – Так что жди.

Какое-то время Тонио просто смотрел на Франческо. Он смотрел, как тот собирает ноты, как прощается с остальными. Как уходит.

Оставшись один на пороге огромного пустого зала, он словно заново пережил их короткий разговор и под его впечатлением медленно приблизился к лестнице.

И сказал себе: «Это неправда. Ерунда какая. Наверное, я не так понял».

Конечно, Франческо не мог знать, что они с Гвидо – любовники. Никто этого не знал.

Но, оказавшись в начале темного коридора на верхнем этаже, Тонио почувствовал, как его трясет.

Он прислонился к стене. Голова снова кружилась, и неожиданно ему захотелось оказаться где-нибудь в другом месте, подальше отсюда. Но все равно он стоял неподвижно.

Ждать ему пришлось недолго.

В другом конце коридора отворилась дверь, и в потоке света, хлынувшем на ковер с цветочным узором, показались графиня и Гвидо. Пухленькая, маленькая графиня по-прежнему была в изысканном бальном платье, но теперь темные волосы свободно ниспадали ей на плечи. Гвидо, нежно обернувшись к ней, наклонился, поцеловал ее и раскланялся.

Их силуэты нечетко просматривались в полутьме. Графиня ушла, и вместе с ней пропал свет. А Гвидо двинулся к лестничной площадке.

Тонио безмолвно смотрел на приближающийся неясный силуэт.

Но когда он увидел выражение лица учителя и их глаза встретились, у него не осталось больше ни малейшего сомнения.

12

Он плакал. Плакал навзрыд, как ребенок, не в силах смириться с тем, что происходило. Гвидо обманул его. Гвидо намеренно причинил ему боль. И если вначале он высказал учителю много гневных слов, это была лишь паническая, отчаянная попытка утаить боль этого ужасного момента.

А теперь Гвидо говорил с ним обычным холодным, ровным голосом, не объясняя ничего! А чего он, собственно, ожидал? Извинений или даже лжи? Но учитель сказал, что предупреждал его. Что он будет встречаться с женщинами, где и когда представится возможность. И что это не имеет никакого отношения к любви, которая их связывает.

– О-о-о, но ты выставил меня идиотом! – прошептал Тонио. Мысли у него путались, и он не мог проследить за последовательностью обвинений.

– Как это выставил тебя идиотом? Ты думаешь, я не люблю тебя? Тонио, ты – моя жизнь!

Но Гвидо не просил прощения, не раскаивался. Не обещал покончить с этим. Лишь повторял своим низким голосом одни и те же слова.

– Это случилось только сегодня ночью или это уже было не раз? О, это уже было не раз.

Гвидо не отвечал. Стоял молча, сложив на груди руки и глядя на Тонио с таким видом, словно намеренно отгораживался от него и не понимал, какую боль ему причинил.

– Но тогда как давно это продолжается? Когда это началось? – кричал Тонио. – Когда меня стало для тебя недостаточно?

– Недостаточно? Ты для меня – весь мир, – мягко сказал Гвидо.

– Но ведь ты не бросишь ее… Гвидо промолчал.

Дальше говорить было бесполезно. Тонио знал, что ответы будут те же самые; он оцепенел, понимая, что под ним снова может разверзнуться та бездна, снова может нахлынуть отчаяние, унося его к прежним мукам. Боль казалась непереносимой. Она отдавалась в каждой клеточке его существа. Маленький мир, созданный им для себя, зашатался и грозил вот-вот рухнуть. И не важно, что когда-то он узнал и большую боль. Та боль казалась теперь нереальной, а подлинной была эта, нынешняя.

Он хотел встать, уйти, чтобы не видеть больше ни Гвидо, ни графиню, вообще никого.

– Я любил тебя, – прошептал он. – Для меня не существовало никого, кроме тебя. Никогда не было никого другого.

– Ты любишь меня и сейчас, и для меня нет никого другого, кроме тебя, – ответил Гвидо. – Ты это знаешь.

– Не говори больше ничего. Оставь это. Чем больше ты говоришь, тем хуже. Все кончено.

Но не успел Тонио произнести эти слова, как понял, что Гвидо приближается к нему.

И как только он подумал, что, конечно же, ударит этого человека, то почувствовал, что разворачивается к нему. Похоже, в таком состоянии он не мог сопротивляться. То есть только сам Гвидо мог защитить его от жестокости Гвидо. И когда учитель снова прошептал: «Ты – моя жизнь», в его словах звучала такая мука и такое страстное желание, что Тонио тут же отдался ему.

Гвидо целовал его медленно, с наслаждением. Страсть накатывала волнами, то вознося Тонио ввысь, то чуть утихая, но лишь перед тем, как снова подняться.

Когда же все было кончено и они лежали близко, переплетясь руками и ногами, Тонио прошептал Гвидо на ухо:

– Объясни мне, как понять это. Как ты смог так сильно обидеть меня и при этом ничего не почувствовать? Я бы ни за что на свете не причинил такую боль тебе, клянусь.

Ему показалось в темноте, что Гвидо улыбнулся. Но это была не кривая ухмылка, нет. Скорее, эта улыбка таила в себе печаль, а за его вздохом скрывалась тяжесть какого-то прежнего опыта.

И обнял он Тонио с каким-то отчаянием: прижал к груди так крепко, словно кто-то собирался его отнять.

– Придет время, мой прекрасный, и ты это сделаешь, – сказал маэстро. – А пока покажи мне свою великодушную щедрость.

У Тонио слипались глаза. Помимо своей воли он проваливался в сон. Он хотел возразить Гвидо, но ему казалось, что он упустил какую-то важную часть загадки, хотя и успел разглядеть, насколько она сложна. В душе его роились какие-то страхи, которых он не мог озвучить, но он знал, что в этот миг Гвидо любит его, а он любит Гвидо и что если он попытается нащупать упущенную часть загадки, то опять почувствует себя глубоко несчастным.

Он смирился с этим. Чувствуя себя бессильным что-либо изменить, смирился. Последующие дни показали, что он поступил мудро: Гвидо теперь принадлежал ему еще больше, чем прежде.

Но один горький урок Тонио усвоил: не Гвидо удерживал его от знакомства со светловолосой девушкой. Ее картины, словно в насмешку, вспыхивали то и дело в его памяти. Он испытывал чувство вины за то, что пошел тогда в часовню, потому что знал теперь, что мог бы приблизиться к ней, не вдаваясь в объяснения перед Гвидо, и тем не менее не осмелился это сделать и всякий раз, когда она оказывалась на его пути, лишь неловко молчал и чувствовал себя совершенно несчастным.

Но в последующие месяцы любовь к Гвидо наполняла и успокаивала его сердце. Иногда, впрочем, его мучила мысль о том, что у Гвидо есть еще и графиня. Но с ним маэстро был более нежен и ласков, чем раньше, возможно, потому, что сам получил наконец признание как композитор, а ведь он так долго к этому стремился.

Когда снова наступили теплые месяцы года, а с ними неизменные праздники и шествия – и периодические прогулки с Паоло по живописным окрестностям, – стало ясно, что Гвидо чрезвычайно востребован.

Ему были переданы лучшие студенты-композиторы, новичков от него забрали, а с Тонио, считавшимся его звездным учеником, и Паоло, способным удивить любого, он привлекал теперь больше великолепных певцов, чем мог принять.

Школьный театр теперь почти полностью передали в его управление, и, хотя маэстро нещадно всех гонял, Тонио все больше любовался учителем, совершенно неотразимым в новых костюмах, оплаченных из его, Тонио, кошелька.

Получив власть, Гвидо стал мягче. Теперь он гораздо реже сердился. А властность его была столь естественной, что Тонио испытывал тайное и острое наслаждение от одного лишь касания руки учителя.

Маэстро Кавалла просил Гвидо не слишком давить на Тонио. И все же настоящая работа Гвидо с ним началась лишь с того момента, как тот начал выступать.

Перед рампой Гвидо были лучше заметны слабости и сильные стороны Тонио. И хотя маэстро неустанно изнурял своего лучшего ученика упражнениями и написал для него много разных арий, лишь благодаря арии кантабиле, исполненной печали и нежного чувства, он понял, в чем заключается исключительность Тонио. Бенедетто хорошо удавались трюки. Он мог виртуозно справляться с высокими нотами, а затем с обескураживающей легкостью переходить в диапазон контральто. Слушая его, публика ахала, но не в его силах было заставить ее плакать.

А вот Тонио это удавалось каждый раз.

Между тем король Карл Третий, правивший Неаполем уже два года, решил построить свой собственный театр. В несколько месяцев строительство было завершено, и старый театр Сан-Бартоломео был снесен.

И хотя все восхищались тем, с какой скоростью воздвигается здание, в вечер открытия не что иное, как интерьер театра, вызвало вздохи восхищения и благоговения.