История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц - Степан Козловский

С намеком на книжное происхождение исходного варианта сюжета в данном случае можно согласиться лишь частично, поскольку на это указывает только один из вариантов былины (М. Г. Антонова). По всей видимости, его необходимо рассматривать отдельно от остальных. Для былинных сюжетов столь подробная прорисовка деталей в целом не характерна.[867] Она обычно выступает в качестве признака, указывающего на период создания «исторических песен», что позволяет вести речь об ином восприятии событий, то есть, как минимум, о переосмыслении былины, или, что также вероятно, о ее создании на основе летописного или другого книжного сюжета в среде образованных поморов гораздо позже эпохи формирования былин.

Кроме того, нельзя не отметить, что князь с именем в былине — удивительная редкость. Князем Киевским, то есть общерусским, может быть только Владимир. Другие князья (подколенные) для сказителя являются безликой массовкой второго плана, достойной лишь обобщенного упоминания. Их статус заметно ниже, что обусловлено, по-видимому, соответствующей ролью в социальной практике.

Появление князя с собственным именем означает не просто сепаратизм городов и территорий, а повышение социальной роли князя в каждом отдельном регионе при понижении роли великого Киевского князя, либо при полном отсутствии у него какой-либо социальной роли вообще. Исходя из этого можно предполагать, что сюжеты о князе Вольге, князе Романе, князе Глебе, о Щелкане — имеют характер произведений переходного периода, когда традиционное обобщенно-схематичное изображение, характерное для общерусского эпоса, соседствует с реалистичным, рассчитанным на восприятие в рамках узкой территории.

Вместе с тем, актуальными в этот период были одни и те же проблемы, что показывает единство отраженной эпосом социальной практики в рамках всей Руси. В частности, в старине о Щелкане Дудентьевиче существует сходный момент, касающийся непосильных налогов:

А уехал ЩелканушкоВо землю дальнюю,Ради дани да выходу,Ради цертова правежа…Он с поля брал по колосу,С огорода — по курице,С мужика — по пяти рублей,У кого как пяти рублей нет —У того он жену берет.У кого как жены нет, —У того так самого берет.У Щелкана не вырядишьсе,Со двора вон не вывернешьсе.[868]

Налицо общие с былиной о Глебе Володьевиче обстоятельства социальной практики, при которых наиболее актуальной, раздражающей общество до крайности, является идея противодействия ситуации, при которой пошлины и налоги взимаются буквально за каждый шаг. Первостепенной становится проблема снижения либо отмены налогов, собираемых иноземцами — разбойниками и еретиками.

Аналогично и в сюжете о Вольге и Микуле Селяниновиче причиной распри с мужиками являются многочисленные пошлины, воспринимаемые как разбой:

— «Куды, Вольга едешь, куды путь держишь?»— «Еду я в три города за получкою:Первый город и Гурцовець,Вот другой город — Крисьяновець,Третий город — Ореховець.»— «Был я третьего дни за получкою,Привез три меха соли по сороку пуд,И живут там мужички все разбойнички,Обярают гроши да подорожные.»[869]

Нетрудно видеть сходство социальной практики — непосильные налоги, собираемые не князем, а кем-то со стороны, а также, надежда на «своего» князя, а не на князя Владимира как единственного защитника от «несправедливых» поборов. Вместе с тем, датировать сюжет по упомянутым в эпосе монетам необходимо с большой осторожностью, поскольку, например, «гроши» имели хождение с конца XII в., в середине XIII в. были повсеместно распространены в Западной Европе, а уже в XIV в. стали терять значение вследствие порчи денег.

Применение иностранной монеты, в частности литовских грошей, учитывая большой объем отношений с Литвой и особенно наличие литовских князей в новгородских пригородах, по всей видимости, было частым явлением. Поэтому воспринимать их наряду с «лобцами» и «артугами» как монеты, принятые Новгородцами только в 1424 году, вряд ли целесообразно.

Вместе с тем, князя Вольгу, по всей вероятности, необходимо различать с Волхом. Вольга являет собой персонаж комический, вобравший в себя изображение Волха, но «шиворот-навыворот». Образ Микулы в этом сюжете отличается своей обыденностью от более древнего, харизматичного образа Микулы в «тяге земной». При встрече со Святогором Микула пеш, как и Волх, при встрече с Вольгой Микула садится на коня. Возможно, это является простым совпадением, но на могиле Аскольда, являвшегося современником Олега Вещего, находилась церковь Святого Николая, имя которого обычно связывается с христианским именем Аскольда.

Поэтому, скорее всего, сюжет о Вольге и Микуле представляет собой позднее, модернизированное, то есть приспособленное к новым условиям социальной практики, переосмысление старого сюжета о Волхе/Вольге и Микуле.

По всей вероятности, в былине отразились типичные реалии Псковско-Новгородской социальной практики XIV века[870] в период обострения отношений между Псковом и Новгородом, которые включают, в числе прочих, приглашение псковичами еще некрещеного князя Ольгерда (Альгирдаса) с сыном, то есть, вполне возможно, «Вольги». Учитывая дату основания упомянутого в былине «Ореховца» (возможно, Орешка, построенного князем Юрием в 1323 г., за который шла война между шведами и новгородцами[871]), с наибольшей вероятностью можно относить модернизированную былину о Вольге и Микуле к Новгородским реалиям XIV–XV вв, как это делал В. Ф. Миллер.[872]

Данный тип эпической песни близок к сюжетам московского этапа, когда упоминания князей и стилизация песен о них «под старину» вообще становятся относительно частым явлением. В качестве типичного примера подобного сюжета можно привести песню о Князе Романе и Братьях Ливиках, в которой также воспевается победа русского князя с применением слегка модернизированного былинного изображения «оборотничества» главного героя по типу былинного Волха:

Прибежал он на цисто полё,Как оввернулся он да серым волком,У коней глотки да вырвал он,Так тут-то кони у них замертвы стали.Как оввернулся тонким горносталём,Как взял в луках тятивки повыгрыз он……Как овернулся ён Чорным вороном…[873]

Модернизация заключается в частом изображении, наряду с порчей тетивы луков, порчи огнестрельного оружия, которое, по всей вероятности, начало входить в употребление в Литве, как минимум, с гибели Гедимина. Вряд ли это было ручное огнестрельное оружие — оно известно у арабов (модфа) с XII–XIII вв., а в Европе появилось в виде аркебузы с XV в.

О массовом употреблении огнестрельного оружия также говорить не приходится, равно как и о «замочках», что можно предполагать более поздними деталями описания, домысленными сказителем. Но, по-видимому, эпический сюжет отражает реалии переходного периода, когда слухи о таком оружии и «мода» на него опережали его распространение:

Сам князь обернется серым волком,……Забежал он скоро в оружейную,У оружьев замочки повывертел,По чисту полю замочки поразметалУ тугих луков тетивочки повыкусал…[874]

Это, в принципе, наряду с упоминанием в сюжете Казани и Рязани указывает на XIV — начало XV в. как наиболее вероятный период создания такого сюжета. Если былина о Глебе Володьевиче также создана в этот период, то она вполне может отражать реалии одного из поздних походов новгородских ушкуйников за добычей. В этом случае вполне вписываются в контекст сюжета строки казачьего варианта о «распроклятых армянах с кизилбашцами», поскольку в данный период Корсунь входила в состав Трапезундской империи.

Вместе с тем, варианты сюжета о Глебе Володьевиче также указывают на относительно поздний характер былины и, вероятно, ее северное происхождение. Об этом можно предположить, исходя из упоминания Новгорода и Москвы, но при этом отсутствия ссылок на Киев и даже самого упоминания о Киеве, что характерно, прежде всего, для типично «новгородских» былин о Василии Буслаеве и о Садко.

Что касается исторического прототипа, то найти его в это время вполне можно. В XIV–XV веках в новгородские пригороды был призван только один князь по имени Глеб (Наримант Гедиминович). Наряду с Глебом Святославичем[875] он мог стать одним из прототипов эпического Глеба Володьевича (неизвестно, было ли у Гедимина христианское имя). Полномочия призванного из Литвы князя были значительно уже, чем у князя Новгородского — непосредственно охрана пограничья, однако эти земли были отданы ему «в отчину и дедину», что ясно показывает его значение.