Беспокойные союзники - Роберт Асприн

— Скажи мне, дочь моя, куда теперь пришла ты

С отцом своим слепым и старым? Что это за дворец?

Зычный голос Фелтерина совершенно не подходил для столь слабого монарха, которого он изображал в данный момент.

— Я малого прошу, но я и меньшим удовольствуюсь вполне.

Меня терпенью научили три мастера великих -

Боль, время и достоинство, что у меня в крови…

Сцена вздрогнула: на пол вдруг с грохотом упало что-то большое и тяжелое. Фелтерин прервал реплику и обернулся.

— Терпенья мне! — взревел он, по-прежнему говоря как бы словами какой-то пьесы. — О боги, дайте мне терпенья! Ведь с дураками мне приходится работать!

— Это все лебедка! — донесся из-за кулис чей-то плаксивый голос. — Я не виноват, хозяин.., веревка соскользнула…

— Лемчин! Ублюдок! — Фелтерин прямо-таки готов был взорваться от злости. Его грозный бас разносился по всему залу. — Что там у тебя упало?

Лемчин ответил не сразу, и Лало успел собрать кисти, рассыпавшиеся по полу.

— Это была.., та машина, что делает гром, хозяин.

— Клянусь жезлом Вашанки! А ты знаешь, сколько она стоит?

Это же дар самого принца! И после всего… — Фелтерин тяжело вздохнул и разразился гневным монологом, посвященным грядущим бедам и не менее выразительным, чем текст самой пьесы.

Обнаружив, что машинально убрал кисти в ящик, а не поставил их рядом с собой на подставку, Лало нахмурился. Ну как можно нормально работать — хотя бы и декорации малевать! — когда вокруг творится такое безобразие? Час назад совсем стемнело, и Джилла наверняка уже сердится, потому что он снова задержался, впрочем, возможно, обед еще не успел совсем простыть… Лало был голоден и очень устал. Когда Фелтерин ураганом пронесся по сцене и скрылся за кулисами, чтобы осмотреть нанесенный ущерб, художник сложил краски, убрал их в ящик, повесил ящик на плечо и двинулся к дверям.

— Эй, Лало, ты что, уже уходишь? — крикнула ему вдогонку Глиссельранд. Он пробормотал что-то невразумительное насчет Джиллы, но не остановился. — Передай, пожалуйста, мой привет дорогой Джилле! И скажи, что я ее очень люблю и вяжу для нее шаль из карроннской пряжи дивных тонов — нежно-розовой, лимонно-желтой, пурпурной и… — Дверь захлопнулась у Лало за спиной, но все еще было слышно, как Глиссельранд перечисляет цвета ниток и описывает узор.

Он только головой покачал. Подарок Глиссельранд принцу Кадакитису — стеганый чехол для чайника — был просто ужасен.

А уж шаль, да еще настолько большая, чтобы укрыть Джиллу целиком… Его передернуло. Но Джилла, разумеется, будет настаивать на том, чтобы сохранить подарок Глиссельранд! «Интересно, — подумал он, — сумею ли я убедить ее, чтобы она спрятала эту проклятую шаль куда-нибудь подальше?..» Размышляя о том, отчего это Глиссельранд обладает таким поистине чудовищным чувством цвета, Лало торопливо шел по темным улицам.

Он уже свернул за угол на Серпантине и спускался под горку, когда услышал у себя за спиной чьи-то шаги. Близко.., слишком близко!.. Они, должно быть, поджидали его в переулке, а он был настолько погружен в собственные мысли, что не успел заметить их раньше. Нащупав рукоять ножа, он медленно обернулся.

Навстречу метнулись тени преследователей. За ними он успел разглядеть похабную вывеску над дверью «Распутного Единорога». Дверь таверны распахнулась, и яркая полоса света упала на мостовую.

— Помогите! Воры! Помогите! — Лало понимал всю тщетность своих призывов, но продолжал кричать. Потом взмахнул ножом; сверкнув в темноте, нож вонзился во что-то мягкое. Лало услышал стон и нажал сильнее, но рука его вдруг онемела от боли; удар был так силен, что нож вылетел из нее и со звоном упал на мостовую. Лало попытался как-то защитить голову второй рукой и услышал смех — то ли напавших на него бандитов, то ли посетителей «Единорога».

«Ну почему это случилось со мной именно сейчас? — растерянно думал Лало, буквально припечатанный к стене страшными ударами. — После стольких лет… И так близко от дома!.. — Сверкнуло лезвие ножа, и он почувствовал, как в плечо ему вонзилось острие. — ..Попался, точно какой-то чужестранец.., или просто дурак!»

Как же это он так вляпался? Кто-то попытался сорвать у него с плеча ящик с кистями и красками, он не отдавал и попытался ударить нападавшего, потом почувствовал, как что-то летит прямо на него, попытался пригнуться, но не успел, совсем не-« много не успел…

Последовал страшный удар, и весь мир вокруг, казалось, остановился.

Свет и тени, хриплое дыхание бандитов, крики в отдалении — все утонуло во тьме, ощущение реальности куда-то исчезло.

«Джилла, прости…»

А потом погасли и боль, и сожаления, и Лало, лишившись чувств, полетел в какой-то бездонный темный колодец.

Тьма.., затхлый запах… Он невольно поморщился. Конечности затекли после чересчур долгого сна, навеянного колдовскими чарами. Надо потянуться. Он вдохнул вонючий застоявшийся воздух. Пыль попала в пересохшие ноздри, и Дариос, чихнув, проснулся окончательно. Так, держим ушки на макушке! Но в окружавшей его тишине он слышал лишь собственное хриплое дыхание. Дариос снова чихнул.

«Я жив! Я выжил!» Даже в такой темноте Дариос чувствовал, что краснеет от гордости. Он вспоминал охватившую его тогда панику и то, как разворачивались ряды защитников Гильдии, как рушились ее стены и как ревела толпа мятежников.

И как они бежали — ученики и учителя… Неужели никто так и не вспомнит об этом подвале под конюшнями, вход в который был запечатан могущественными заклятьями еще до того, как на Севере восстали нисибиси и бейсибцы высадились в гавани Санктуария?

А ведь эти заклятья будут действовать до тех пор, пока существует Гильдия Магов! И он будет пребывать в безвременном трансе до тех пор, пока…

…будут живы хранители этого подземелья, пока какая-нибудь случайность не освободит его…

Но сейчас Дариос остался в этом подвале один, и двери сюда по-прежнему запечатаны заклятьем.

Проглотив застрявший в горле горький комок, он протянул руку и коснулся холодных камней. Пальцы стали мокрыми: откуда-то сверху по стене сочилась вода. Дариос поднес мокрые пальцы ко рту и облизал их. Потом, глубоко вздохнув, произнес священное Слово…

Но тьма стояла стеной. Впервые в жизни Дариос ощутил леденящее прикосновение Страха.

Судя по характерным звукам, должно быть, уже наступило утро. Лало глубоко вздохнул и тут же поморщился: невыносимая боль снова пронзила виски. Открыть глаза он не решался. Боль была незнакомая — не пульсирующая, какая обычно бывает с похмелья, которого он, впрочем, не испытывал уже много лет, а резкая, острая. Он опять вспомнил быстрые шаги в темноте у себя за спиной, ту яростную ночную схватку с бандитами…