Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зверев:
– Что-нибудь да придумаем!
Я:
– Наверное. Дай-то Бог!..
День вставал впереди – с загадками. Или – с тайнами. Не случайными. С чудесами. Давно привычными. С необычными – иногда. Может, будет ночлег. А может быть, и не будет. Неужто всё-таки, дорогим, сквозь разные сложности, станет прошлое – навсегда?..
* * *
…Над Москвой – ненастное небо. Нависающее над нами всею тяжестью влажной своею, то седое совсем, то свинцовое, но дождём пролиться готовое на районы столичные хмурые, на людей, спешащих куда-то, по делам, или просто идущих, не спеша, неизвестно, куда и зачем, на крыши домов, на деревья в скверах окрестных, на машины, шуршащие шинами по шоссе, на всё и на всех, здесь, в огромном и грустном мире, городском, со своим укладом, со своими законами странными и понятиями старинными, то приветливом, то неприветливом или даже, порой, враждебном, то распахнутом всем навстречу, то закрытом от всех, глухом к надоевшим ему вопросам, заставляющим думать сразу о хорошем и о плохом, то лучащимся добротою, непривычной и непростою, то на помощь стремящимся вдруг, но всегда, неизменно, разным, деловым, бестолковым, праздным, удивляющим тем, что жив, несмотря на любые беды, на невзгоды, и все победы никогда, ни разу, не скрыв, продолжающим – быть, и в этом есть родство, на века, со светом, не случайно ведь встарь воспетым, да и нынче, хвала поэтам, нет им смысла душой кривить, и нельзя его, этот город притягательный, не любить.
Зверев поднял глаза:
– Володя, день какой сегодня у нас?
Я ответил ему:
– Понедельник.
– Понедельник! – воскликнул Зверев. – Ну, конечно же. Едем к Пинскому!
Я спросил его:
– Но зачем?
– Понимаешь, – ответил Зверев, – понедельник – особый день. В понедельник я езжу к Пинскому. Постоянно езжу. Так надо. В понедельник Пинский, запомни, каждый раз выдаёт мне десятку. Выдаёт аккуратно, всегда. За мои картинки, понятно. У него их, в его квартире, целый склад. Продаёт их Пинский, помаленьку. И выдаёт мне десятки, по понедельникам. Называется это – на жизнь. Или, можно сказать, – на питание. На кормёжку, если попроще говорить. Благодетель такой. Для меня это – вроде игры. Проезжаю к нему в понедельник. Получаю десятку. Беседую с ним, о жизни и об искусстве. Человек он весьма интересный. Пожилой. Сидел в лагерях. Образованный. Даже очень. Филолог. Знаток Возрождения серьёзный. Шекспировед. Пишет книги свои. Помогает, в меру сил своих и возможностей, он не только мне, – между прочим, Ерофееву Вене он помогает, я это знаю. Может, станет он помогать и тебе? Почему бы и нет? Почитаешь ему стихи. Он, я думаю, их поймёт. И решит и тебе помогать. Раз в неделю. По понедельникам. По десятке начнёт выдавать. А десятка тебе, Володя, очень даже не помешает, согласись. Поехали к Пинскому! Время дорого. Собирайся!
Я сказал тогда:
– Кто такой Леонид Ефимович Пинский, мне известно, уже давно. Он дружен с Оскаром Рабиным, с лианозовцами. Сапгир мне рассказывал часто о нём. Он Бахтину помогал с изданием монографии о Рабле. Человек он смелый. За Синявского с Даниэлем заступался. Галича знал. О богеме нашей имеет, пусть и выборочно, представление. И тебе помогает, по-своему. Говорил мне Дима Борисов, что работы твои купить, по тридцать рублей, за любую, при желании, можно у Пинского. И поэзию он понимает, безусловно. Можно, пожалуй, познакомиться нынче с Пинским. Так и быть. Хорошо, поедем.
За минуту собрался. Накинул куртку старую. Взял свой портфель.
Мы со Зверевым вышли на улицу.
Хоть и жаждал Толя сегодня получить десятку от Пинского, но какие-то деньги были у него, как всегда, – и поэтому он рукой помахал у обочины и привычно поймал такси.
Мы вдвоём поехали к Пинскому.
И – приехали. Встретил нас пожилой человек в прихожей, невысокий, бледный, спокойный, поздоровался с нами приветливо. Пригласил к себе в кабинет. Сел за стол. Посмотрел на нас наблюдательным, цепким взглядом.
Зверев – Пинскому:
– Познакомьтесь. Это друг мой, Володя Алейников. Между прочим, не просто хороший, или даже отличный, что, в общем-то, замечательно, я не спорю, но, заметить хочу сейчас и желаю сказать вам это, гениальный русский поэт.
Пинский – мне:
– Леонид Ефимович!
Я:
– Володя!
Пинский:
– Я рад. Я давно уже знаю о вас.
Я:
– Серьёзно? Очень приятно.
Пинский – мне:
– Ну конечно, серьёзно. И читал я ваши стихи.
Я:
– Понравились?
Пинский:
– Да.
Зверев:
– Вот и прекрасно. Хорэ!
Пинский:
– Толя, возьмите деньги!
Приоткрыл он ящик стола. В нём лежала стопка купюр. Он достал из неё десятку. Протянул её Звереву:
– Вот!
Зверев взял десятку:
– Спасибо! По-французски будет – мерси. Мы приехали к вам на такси. По-немецки будет – а ну-ка, дайте вспомнить мне – данке шён. Кто чего-то в жизни лишён? А по-русски будет – ну как? Не забыли совсем? Благодарствую!
Пинский:
– Толя, вы пейте поменьше. Берегите себя. Питайтесь понормальнее, регулярно, каждый день. Вам ведь надо работать. А для этого силы нужны.
Зверев сунул десятку в карман. И сказал:
– Хорошо. Постараюсь.
Пинский ящик стола закрыл. Посмотрел на нас дружелюбно.
Зверев хрюкнул – и закурил.
Я тогда огляделся вокруг.
И увидел, что треть кабинета занимали работы зверевские, окантованные, под стеклом, на полу рядами стоящие.
Я спросил у Пинского:
– Можно посмотреть?
Он сказал:
– Смотрите!
Часть работ посмотрел я. И понял – были вещи там первоклассные. Удивила меня вариация портрета известного Гейнсборо – дамы с пышными, голубыми, башней поднятыми волосами, сделанная акварелью. Был ещё там великолепный, выразительный автопортрет – в рубашке, пронзительно белой, с распахнутым воротом, Зверев смотрел изумлённо на мир.
Зверев – мне:
– Что скажешь, Володя?
И сказал я:
– Работы сильные.
Зверев:
– То-то!
Пинский:
– Володя, почитайте свои стихи.
Я:
– Сейчас?
Пинский:
– Да, сейчас.
Зверев – мне:
– Почитай, Володя!
Я сказал:
– Хорошо, почитаю.
Зверев – рядом сидел, на стуле.
Ну а Пинский, желающий слушать стихи мои прямо сейчас, сидел напротив меня, за столом. Над его головою, на стене с обоями блёклыми, одиноко висела ранняя работа Оскара Рабина – скособоченный старый барак.
У другой стены, на полу, громоздились работы Зверева.
Пинский взглянул на меня своими немного выпученными, из-под нависших век и мохнатых бровей глядящими, усталыми, но внимательными, с огоньком интереса, глазами:
– Володя, читайте, читайте!
Я встал тогда – и почитал те, что вспомнились мне, стихи.
Читал, как всегда, глаза прикрыв, отрешившись от всех, словно в трансе. Читал – как пел.
Наконец, закончил читать.
Пинский, сразу:
– Стихи отличные!
Я:
– Спасибо. Рад, что понравились.
Пинский – мне:
