Военно-патриотическая хрестоматия для детей - А. Рахманова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В одном полку? О Надежде? О Наде? – вне себя вскричал городничий, и все лицо его преобразилось разом. – Убита? Ранена?.. Умоляю вас, не мучьте!.. Умоляю, скажите мне, что с нею, с моей Надей? – воплем срывалось с его уст. – Что с ней, господин офицер, с Надей, с голубкой моей милой? Как бы ни тяжела была ваша новость, лучше узнать ее теперь же, сейчас! Да говорите же, наконец, не томите меня!
И старый городничий стал нервно барабанить пальцами.
– Вы молчите? Неужели это молчание должно означать, что моя дочь…
Городничий не договорил.
– Успокойтесь, господин ротмистр! – произнес тот же дрожащий, срывающийся голос мнимого офицера. – Ваша дочь жива и здорова… и…
Но тут что-то сильное непреодолимо захлестнуло сердце Нади и вырвалось наружу в неизъяснимом крике отчаяния и счастья:
– Папа! Папа мой! Папа! – бросаясь на колени, повторяла она. – Дорогой, милый… папа!
В одну минуту городничий был подле упавшего к его ногам странного офицера. Два старческих глаза впились в лицо улана, и что-то радостное и мучительное в одно и то же время промелькнуло в глубине этих исстрадавшихся, затуманенных глаз.
– Надя! – отчаянным ответным криком вырвалось из уст Дурова, и отец заключил дочь в свои старческие объятия.
Минуту они молчали оба, словно замерли в объятиях один у другого. И эта сладкая, но томительная минута длилась целой вечностью в их измученных сердцах. Отец целовал руки, и лицо дочери, и белый крестик, колеблющийся на ее груди, геройский крестик, свидетельствующий о храбрости, целовал старую серую шинель, пробитую вражескими пулями, изодранную штыками и потерявшую свой первоначальный цвет в пороховом дыму… Целовал и обливал слезами.
– Надя! Надечка! Радость моя! Герой мой! Воин! Счастье мое! Надечка! – лепетал он между поцелуями, задыхаясь в безумном приливе счастья.
И эти слезы смешивались со слезами его дочери-героя, рыдающей у него на груди.
Когда первый порыв мучительной, острой радости прошел, Надя, робко оторвав от груди отца залитое слезами лицо, спросила его:
– Отец, а где же наши? Мама? Клена? Вася?
Старый Дуров молча прижал стриженную по-солдатски голову дочери снова к своей груди и произнес чуть слышно:
– Клена теперь уже замужем и очень счастлива. А мама…
Тут Андрей Васильевич замялся.
– Что? Она больна? Умерла, быть может?.. – трепетным вопросом вырвалось из груди той.
Вместо ответа старый городничий грустно опустил голову.
Надя поняла его.
– Умерла! – прорыдала она. – Умерла, не простив меня, проклиная, быть может! О, папа, папа! Зачем мне не довелось увидеть ее?!
– Успокойся, дитя! Она простила тебе, простила потому, что поняла тебя, твою смелую, необычайную натуру, простила и полюбила… Последние дни жизни она много говорила и думала о тебе и, узнав, куда и на какое дело ушла ты от нас, молилась за тебя… Быть может, Надя, молитвы матери и сохранили тебя в грозные минуты…
– О, мама, мама! – прорыдала потрясенная до глубины души Надя. – А я-то, я! Что я думала о ней? А Вася? Вася мой?.. Неужели и он?.. О, господи, господи! – закрыв лицо руками, беззвучно прошептала Надя после долгого молчания.
Она боялась даже договорить то, что подсказывала ей неугомонная, жестокая мысль.
– Вася? – послышался тихий ответ отца над нею. – Вася жив и здоров. Взгляни, дитя! Ты не видишь разве?
И Андрей Васильевич мягко отстранил дочь от своей груди.
В ту же минуту что-то юное, бледнолицее, сероглазое, с легким криком радости, обвилось руками вокруг шеи Нади.
Это был Вася, милый, четырнадцатилетний Вася, очень возмужавший и похорошевший за эти шесть лет.
– О, как я счастлив увидеть вас снова, сестра! – произнес он, захлебываясь от восторга, не осмеливаясь выражать так, как бы ему хотелось, свои чувства перед героиней-сестрой, которой он поклонялся, на которую он молился, как на святыню. – О, как я счастлив, что вижу вас! – подхватил он с жаром. – Вы, великая, дивная, храбрая! И единственно, чего я теперь желаю всем моим существом, это походить на вас хоть немного, хоть отчасти!..
Горячий поцелуй был ответом на пылкую, полную детского искреннего восторга речь юноши…
…В эту ночь никто и не думал ложиться спать в старом сарапульском доме. Маленькая семья приютилась в гостиной. Отец и сын не отводили восторженных, блестящих слезами глаз от потерянной было уже для них и вновь обретенной Нади, приведенной причудницей-судьбой снова под родительский кров…
А сама Надя остро чувствовала всю прелесть потерянного и вновь обретенного рая…
Шум военной жизни, блеск, военные почести, слава, полк, битвы – все это отходило куда-то в этот миг от сердца странной девушки… В эту ночь, надолго или нет, но она стала прежней Надей, маленькой, смуглой Надей, дочерью и сестрой, нежной, любящей и счастливой.
<…>
К. Станюкович
Писатель-демократ Константин Михайлович Станюкович родился 18 (30) марта 1843 года в Севастополе. Десятилетним мальчиком Станюкович стал не только очевидцем героической обороны Севастополя, но и ее участником. Находясь с отцом в осажденном городе, он посильно помогал раненым, за что и был награжден медалями. Отец писателя – адмирал, командир порта и военный губернатор города – с детства предназначил сына к карьере флотского офицера, отдав его в Морской кадетский корпус.
Вернувшись в 1863 году на родину, двадцатилетний Станюкович вышел в отставку и занялся журналистикой. Литературные произведения Станюковича в печати впервые появились в 1859 (в некоторых источниках – 1861) в журнале «Северный цветок». Позднее он сотрудничал с несколькими петербургскими изданиями: в «Искре», «Будильнике», «Эпохе», «Женском Вестнике», газете «Гласность», в 1872 начал работать в журнале «Дело». В 1874–1884 печатался под псевдонимом «Откровенного писателя», под псевдонимом Пимен печатал воскресные фельетоны в «Новостях», «Молве» и «Порядке». Литературную известность Станюкович приобрел в конце 1870-х после опубликования в «Деле» нескольких рассказов и романов.
В 1884 году писатель уезжает на юг Франции к больной дочери, где сближается с революционной эмиграцией. На обратном пути на границе он был арестован, препровожден в Петропавловскую крепость и вскоре сослан в Сибирь. В ссылке Станюкович создает цикл морских рассказов, став одним из основоположников русской «морской» литературы.
Современники писателя называли его Айвазовским слова. Морские рассказы проникнуты волнующей романтикой моря, они повествуют о любви к российской природе.
Максимка
Из цикла «Морские рассказы»
IТолько что пробил колокол. Было шесть часов прелестного тропического утра на Атлантическом океане.
По бирюзовому небосклону, бесконечно высокому и прозрачнонежному, местами подернутому, словно белоснежным кружевом, маленькими перистыми облачками, быстро поднимается золотистый шар солнца, жгучий и ослепительный, заливая радостным блеском водяную холмистую поверхность океана. Голубые рамки далекого горизонта ограничивают его беспредельную даль.
Как-то торжественно безмолвно кругом.
Только могучие светло-синие волны, сверкая на солнце своими серебристыми верхушками и нагоняя одна другую, плавно переливаются с тем ласковым, почти нежным ропотом, который точно нашептывает, что в этих широтах, под тропиками, вековечный старик океан всегда находится в добром расположении духа.
Бережно, словно заботливый нежный пестун, несет он на своей исполинской груди плывущие корабли, не угрожая морякам бурями и ураганами.
Пусто вокруг!
Не видно сегодня ни одного белеющего паруса, не видно ни одного дымка на горизонте. Большая океанская дорога широка.
Изредка блеснет на солнце серебристою чешуйкой летучая рыбка, покажет черную спину играющий кит и шумно выпустит фонтан воды, высоко прореет в воздухе темный фрегат или белоснежный альбатрос, пронесется над водой маленькая серая петрель, направляясь к далеким берегам Африки или Америки, и Снова пусто. Снова рокочущий океан, солнце да небо, светлые, ласковые, нежные.
Слегка покачиваясь на океанской зыби, русский военный паровой клипер «Забияка» быстро идет к югу, удаляясь все дальше и дальше от севера, мрачного, угрюмого и все-таки близкого и дорогого севера.
Небольшой, весь черный, стройный и красивый со своими тремя чуть-чуть подавшимися назад высокими мачтами, сверху донизу покрытый парусами, «Забияка» с попутным и ровным, вечно дующим в одном и том же направлении северо-восточным пассатом бежит себе миль по семи – восьми в час, слегка накренившись своим подветренным бортом. Легко и грациозно поднимается «Забияка» с волны на волну, с тихим шумом рассекает их своим острым водорезом, вокруг которого пенится вода и рассыпается алмазною пылью. Волны ласково лижут бока клипера. За кормой стелется широкая серебристая лента.
На палубе и внизу идет обычная утренняя чистка и уборка клипера – подготовка к подъему флага, то есть к восьми часам утра, когда на военном судне начинается день.
