Переписка - Варлам Шаламов

Люська[150] сказала о нас Борису Леонидовичу. Он весьма доволен, поцеловал меня и говорил какие-то теплые слова. Ты на это не сердишься? Т. е. что она сказала. Я ее об этом не просила, но пусть он знает.

Тяни как-нибудь до отпуска, а там видно будет. Может быть, ты туда больше не вернешься. Мы найдем выход вопреки любым обстоятельствам, выход, чтобы быть вместе. В Сухуми ты не поедешь — было бы жестоко и неразумно оставить меня сейчас. Поедешь потом, когда все уладится. Напишешь сестре хорошее письмо о своих делах и, может быть, зимой съездишь. Мы поедем с тобой в Коктебель, в дом Волошина. Я возьму две путевки в Литфонде, они как раз сроком на твой отпуск. Там очень хорошо. Увидишь дом, где жил этот большой человек, хотя и не такой блестящий поэт, однако люди, знавшие его, говорят, что он был «явление». Ведь настоящая человечность, честность, мужество, чистота души — это тоже качества гения. Еще жива жена его, Мария Степановна. У меня есть от нее небольшой подарок— акварель Волошина, с ее надписью: «Милой О. С., горячей и колючей» и еще не помню что-то.

Там нам будет хорошо и уединенно. Комнаты, вернее коттеджи, отдельные. Пейзаж мне очень по душе — суровый, без зелени почти, но каких только цветов и оттенков не принимают скалы и камешки, которые выбрасывает море. Там могила Волошина, дорогу к которой знает местная собака Валет. Она проводила меня туда однажды, когда мне было очень тяжело и одиноко, я плакала всю дорогу, а собака бежала вперед, и, если я отставала, дожидалась меня. И на этой могиле я очень горячо помолилась о счастье и о «Ветре». Могила на вершине горы, на самом ветру. Это было место его последнего отдыха, где он делал привал, возвращаясь пешком из Феодосии домой. Мне хочется побывать с тобой там, где мне было и хорошо и тягостно от одиночества — правда, Сережа был со мной, но он все убегал, я его и не видела. Сейчас мы поедем вдвоем, Сережа будет уже учиться.

Правда ли это, что ты меня любишь? Возможно ли это?

По всем твоим делам: к Треневой, к Луговскому и к машинистке пойду завтра, т. е. в среду. Так договорились. Несколько смущает меня машинистка: не знаю, насколько она порядочный человек и можно ли давать ей твои стихи. Если бы в Москве была Мария Алексеевна,[151] которую ты у меня встречал, я отдала бы их ей без всякого смущения — ей можно доверять, она хорошая. Но она вернется только осенью. Если я не отдам стихи, — хоть бы посоветоваться раньше с тобой — ты рассердишься. Отдам — как бы не вышло неприятности. Я тебя немножко боюсь, ты ведь сердитый, но это тоже принадлежит к числу твоих достоинств. Со мной надо быть иногда сердитым.

Напиши мне, ты еще успеешь послать письмо до субботы, и если же оно придет позднее — не важно. Я тебя опять плохо проводила, заснула не вовремя, не покормила ужином. Хотела дать с собой бутерброды и забыла.

Я опять выпила больше, чем мне нужно. Я могу без вреда для себя и окружающих выпить не более 50 гр. водки, а я выпила около двухсот.

Но, надеюсь, я ничего плохого не делала.

Если ты меня любишь и хочешь любить — пусть ничего не стоит между нами, я принадлежу тебе со всем, что у меня есть, и даже Сережа тоже теперь принадлежит тебе. Его поразило то, что произошло, но сейчас он к этой мысли привык и, кажется, даже доволен. Относится к тебе с заботливой нежностью.

Целую тебя, родной мой, твоя

О. Н.

Сережа говорит: «Если бы это был Д. С. для меня это было бы большое несчастье. Я этого очень боялся». А к тебе он хорошо относится.

Страстотерпцы, возьмите свой посох и в путь.Но куда же идти? И не просто уйти как-нибудь.Надо факелы страсти какой-нибудь что ли с собой,Отрешиться от власти, какую зовут суетой.Ну, а если ты стар и бессилен остаться один?Вы не общей дорогой пойдете, отец и сын.Ну, а если ты слеп, тебе нужен глухой поводырь:Пара глаз на двоих, чтоб избегнуть пустынной воды.И ушей хоть бы пара, чтоб слышать угрозы земли,Когда вместе уснете в холодной дорожной пыли.Чтоб увидеть рассвет мог хотя бы один из двоих,Чтоб услышать твой голос, о Боже, когда ты окликнешь их.

О. Неклюдова

Я опять слоняюсь впотьмах —Мне до утра добраться лень.Разве не было их в руках, —Лепестков, обещавших день?Иль свою приняла я теньЗа того, кто стоял в кустах?Но рок беспощадно прав,Лишая на счастие прав,Тех, кто себя обобрав,Полсотни напишет глав.Кто крик не мог заглушитьИ, захлебываясь, впотьмах,Как безумец и вертопрах,Расточает дары души.

19 8/VII-56 г.

Ваша О. Неклюдова

P.S. Моя терраса всегда к Вашим услугам.

О.С. Неклюдова — В.Т. Шаламову

30/VII-56

Родной мой!

Вчера, проводив тебя, ужасно затосковала. Вернулась на дачу и так оказалось там пусто, потому что тебя нет дома. Ребята под окнами плясали под патефон, и мне хотелось забиться в какую-нибудь конуру, чтобы ничто внешнее меня не настигало.

Ни говорить о тебе всерьез с кем бы то ни было, ни показывать твои письма, верь мне, я не буду. Это было бы кощунственно, все равно, что молиться вслух. Ты, вероятно, даже не знаешь, насколько глубоко и серьезно то, что я чувствую. Я ничего не боюсь и никогда не оставлю тебя — ради чего-то большего, чем любовь к тебе. Я не хочу сказать, что люблю тебя мало, но не одного тебя я в тебе люблю — не знаю, как это лучше объяснить. Ни люди, ни судьба нас не разлучат — сейчас я в это поверила. Бывают такие редкие минуты озарения — я тебе, вспомни, говорила о них — когда ты не один, когда проникает тебя уверенность в милосердии. Того, кто около тебя находится, и сомнения исчезают, и страх, и действуешь без колебаний, подчиняясь Его воле. И все будет благополучно, и ничего дурного с нами не случится, как вчера я это явственно почувствовала. Поверь в это и ты. Интуиция моя редко меня обманывает. Верь мне еще и потому, что есть у меня какие-то чувства, более сильные, чем страх за свой покой и благополучие. Ведь и благополучие, и покой мы с тобой одинаково понимаем. Ты так мне душевно близок, как редко может быть близок человек, и это большое счастье, что мы с тобой хоть поздно, но встретились. Я не вижу ничего, что могло бы стать между нами. Будь спокоен, любимый, помни и верь, что все будет хорошо, и жизнь твоя теперь будет совсем иная.

Недолго уже нам быть врозь. Когда я уже легла, явились мои подружки, весьма оживленные, хохочущие и очень друг другом довольные. Принялись ругать меня за грибы. Женя говорила, что я смертельно обидела Сережу и их тоже, сказав: «Нечего вам чистить грибы, не вы будете их есть». Я не помню, что я это сказала, но хотя весьма возможно. Со мною часто теперь бывает, что я забываю, что говорю и многого за собой не замечаю. Женька сделала вид, что серьезно обеспокоена состоянием моих умственных способностей. Сказала, что Люся тоже плакала от обиды на меня.