Собрание сочинений. Том 1. Странствователь по суше и морям - Егор Петрович Ковалевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Миних разразился гневом, услышав весть об этом поспешном и отдельном мирном трактате австрийцев, в письме своем к князю Лобковичу, возбудившем сильное негодование австрийского двора, он, между прочим, писал: «Разве вы не считаете своего мира постыдным? Вы отперли Оттоманам ворота в Вену, вы заключили такой мир, что нельзя бы заключить и тогда, когда бы неприятель, разбивши вашу армию, стал у Вены. И что же после этого наш союз? Мы берем крепости, вы отдаете их. Мы предписываем неприятелю законы; вы их принимаете от того же неприятеля! Хоть бы подождали наших побед» и проч. Последствия Ставучанской войны для России конечно известны русским. В западном отклоне Карпата есть темное предание об отступлении отряда Фролова (1739 г.) из Валахии через австрийские земли; даже показывают одно возвышенное место, где стоял его лагерь.
И так будущий археолог здешнего края должен с большим вниманием разбирать все эти остатки времен прошедших, чтобы не впасть в важные ошибки.
Первозданные горы на этой полосе Карпата также быстро оканчиваются, ниспускаясь пологими возвышенностями мергеля, как внезапно восстают после песчаника. За полчаса от Ротен-тур или первой австрийской станции, Байцы, начинается равнина, едва прерываемая небольшими возвышенностями, на которой, за три часа пути от границ, находится Германштат.
Германштат не привлекателен по местоположению: горы от него далеко и видны только с некоторых пунктов; но он больше Кронштата. Германштат очень долго был главным городом Трансильвании и еще нет полувека, как управление провинции перенесено в Клаузенбург, – мера, которую германштатцы почитают несправедливой и сильно восстают против нее, в надежде, что их милый город опять приобретет потерянное первенство; но Германштат все остается местопребыванием комиса, главы трансильванских саксонцев. Германштат по-валахски называется Сибин. Если я говорю: «по-валахски», то это не значит, чтобы это слово составилось нынешними валахами: слишком много для них – придавать свои названия городам, каков, например, Германштат; нет, все эти имена городов и мест принадлежат времени владычества римлян или славян, потому что почти все, что существует в Валахии, что освящено воспоминанием или величием, принадлежит этим народам. Сибин назван по имени речки, протекающей в городе, которая называлась римлянами Сибинис.
Германштат – сколок немецких городов; в нем есть площади – большая и малая; а на обеих, вместе взятых, русскому человеку расходиться нельзя; есть фонтан и статуя святого Германа, есть собор, башня с часами, театр; на площади, по временам, полковая музыка разыгрывает вальсы Страуса. Улицы узки; на них не увидишь экипажа, а потому и тесниться некому; пусто и скучно, не в хулу сказать доброму Германштату. Но что достойно внимания в Германштате, так это его картинная галерея, собранная известным Брункенталем, бывшим правителем Трансильвании, времен Марии Терезии, любимцем, избранником ее сердца, которому она ни в чем не отказывала. – Картинная галерея Германштата могла бы служить украшением столицы: ее оценивают в несколько миллионов франков; есть картины Рубенса и Тициана, если подлинность последних действительна, то лучшая ее картина, ее сокровище неоцененное, это одна из картин Ван Дейка: Карл I, король английский, принимающий лавровый венок от Генриетты французской; женская фигура готова выйти из рам; в чертах ее столько жизни, столько прелести в этом зарумянившемся от стыдливости и радости лице, в этих полуопущенных ресницах, что невольно увлекаешься в другой мир, где жила и действовала эта женщина и принимаешь участие в ее жизни; с уст ее вот-вот сорвется слово, и боишься, чтобы не скрылась она, прекрасная королева.
Долго стоял я, любуясь чудным творением Ван Дейка; едва отводя от него глаза, обратился я к директору музеума, который провожал меня: «Неправда ли, что это один из лучших портретов великого художника?» – Тоже самое говорил ты, любуясь одним Ван Дейком в Питти, сказал кто-то возле меня. – Я оглянулся, и с изумлением глядел на новое лицо. Да, это был, действительно, он, Б-э[36], ученый французский геолог, с которым я путешествовал лет пять тому по Италии, человек в то время еще молодой, моложе меня, острый, всегда веселый; но в каком виде стоял он предо мною? Состарившийся, бледный, с преждевременными сединами и морщинами, он равнодушно простирал мне руку, мне, которому он прежде кинулся бы на шею, после недельной разлуки. – Что это значит? – спросил я, с невольным изумлением. – Ничего особенного, – отвечал он, – пойдем глядеть еще книги и прочий хлам этого музеума.
Мы обошли все комнаты. – Директор с особенной гордостью указывал нам некоторые старинные рукописи, драгоценные для истории, несколько обломков римских древностей, найденных в Трансильвании и, наконец, небольшое, но очень любопытное геологическое собрание края. Мы проходили целое утро.
– Довольно ли с тебя? – спросил насмешливо Б-э, когда почтенный директор, наконец, выпустил нас на свежий воздух.
– А давно не занимает все это тебя?
Мы провели день с Б-э. Он не говорил об утомлении жизни, о ее непрестанных ударах и преждевременном разочаровании, нет! Он не жаловался, но тем жальче он казался, тем больнее было глядеть на него; его лицо, его едкое, колючее немногословие высказало ясно, что прожил он жизни в эти пять лет.
Знаете ли вы, как цыгане приучают медвежат к пляске? – Они раскладывают огонь, и когда земля достаточно раскалится, сбрасывают угли и пускают на то место медвежонка. Бедняк, почуяв под собой распаленную землю, подпрыгивает и ревет, не смеет идти вперед, не может стоять на месте, то скачет, то становится на задние лапы, выделывая самые уродливые прыжки, пока, наконец, почва не остынет под страдальцем или пока он не упадет, выбившись их сил. В продолжение всего этого времени, один цыган, равнодушный зритель мучений бедного медвежонка, наигрывает на скрипке, стараясь попасть ему в такт, чтобы придать конвульсионным кривляниям вид танца; а другой бичует его сколько есть силы, чтобы он помнил причину действий своих в последствии. После нескольких подобных уроков, медведя заставляют танцевать уже на обыкновенной почве и только одними звуками скрипки и ударами бича припоминают ему, что он должен делать. – Редкий медведь не поддается науке, и если не успеет сорваться с цепи
