The Founding of Modern States New Edition - Richard Franklin Bensel
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но даже если добродетельные лидеры были найдены, оставались и другие проблемы.
Но самое главное, пожалуй, то, что народ был просто недоступен для революции как коллективный организм, поскольку был распределен по всей Франции. Только жители Парижа могли непосредственно выступить перед собранием и тем самым проявить "Общую волю" как руководство к политическим действиям. Это, конечно, было серьезным затруднением, которое Робеспьер и революция в целом так и не смогли решить. На практике Робеспьер и последовавшие за ним монтаньяры были вынуждены идеализировать общую волю парижан как неотделимую от воли всего французского народа, а значит, тождественную ей. Однако парижане часто проявляли узконаправленные требования, чаще всего к еде, что явно свидетельствовало о том, что они не подчинили свою индивидуальность и интересы общей воле. Признавая свое несовершенство как "граждан нации", Робеспьер был вынужден интерпретировать то, что было бы их волей, если бы они были правильно социализированы. Таким образом, он стал представителем "будущего народа", воля которого еще не могла проявиться в настоящем. Но народ в настоящем, по мнению Робеспьера (и многих других депутатов), все же желал стать этим "будущим народом".
Задача заключалась в том, чтобы вести народ в это будущее, оставаясь верным тому, что он будет делать, когда придет. Выполняя эту задачу, Робеспьер посвятил себя созданию государства, которое стало бы "школой добродетели... способной вызвать великое нравственное возрождение в отдельных людях и в коллективной жизни". Хотя ответственность за создание такого государства несли все граждане, ни один человек, по его мнению, не был более ответственным, чем сам Робеспьер.
Одним из важнейших принципов добродетели была личная прозрачность, поскольку она гарантировала, что частное "я" не сможет прикрыть коррупцию или корысть при исполнении общественных обязанностей. Точно так же "дружба" в смысле привязанности и конкретных отношений между двумя людьми была подозрительной, поскольку в ней могли скрываться частные представления о взаимном уважении и интересах. Когда 14 декабря 1793 г. Камиль Десмулен был вынужден дать доказательства своей личной добродетели перед Якобинским клубом, он заявил следующее: "Я всегда первым обличал своих друзей; с того момента, как я понял, что они ведут себя плохо, я сопротивлялся самым ослепительным предложениям и заглушал голос дружбы, который внушали мне их великие таланты". Прозрачность требовала не только того, чтобы публичное выступление и личное "я" были одним и тем же, но и того, чтобы публичное выступление было лишено артистизма.
Поэтому Робеспьер не одобрял демонстрацию символов, в том числе красной шапочки свободы.
Будучи проводником общей воли, которая еще не могла быть выражена в полной мере, Робеспьер стал невольным "законодателем", который, с одной стороны, освобождал народ от оков прошлого, а с другой - склонял его к осознанию того, кем он должен стать. В этой роли он отказался от своих личных амбиций, неоднократно предлагая себя в качестве мученика нации, как бы поясняя, как он уйдет из политики после выполнения своей задачи и почему другие тем временем должны доверять и следовать его примеру. В своих речах в Якобинском клубе и перед собранием он часто объяснял, как он мучительно выводил правильный путь в политике в форме откровения, полученного в результате мучительного самоанализа.
Когда началась революция, путь к правильному формированию государства и нации казался более или менее очевидным. Хотя королевский двор в Версале был центром французского общества, он был равнодушен к человеческим страданиям, основательно коррумпирован, погряз в лицемерии и фальшивых притворствах. Как выразилась Арендт,
жалкая жизнь бедняков противопоставлялась гнилой жизни богачей [наглядно демонстрируя], что имели в виду Руссо и Робеспьер, утверждая, что люди хороши "от природы" и становятся гнилыми благодаря обществу, и что низкие люди, просто в силу того, что не принадлежат к обществу, всегда должны быть "справедливыми и хорошими". С этой точки зрения революция выглядела как взрыв неподкупного и непогрешимого внутреннего ядра [сквозь] внешнюю оболочку разложения и зловонной дряхлости.
Пока Людовик XVI царствовал, он и двор, который он возглавлял, были и опорой, и мишенью для революции. Но как только король отправился на эшафот, депутаты были вынуждены решать, какой может быть политическая добродетель и в какой степени народ воплощает и воссоздает ее.
Для Робеспьера и многих монтаньяров, последовавших его примеру, добродетель народа была инстинктивной и естественной. Он не подвержен коррупции, поскольку "труд, аскетизм и бедность... являются хранителями добродетели". Проблема, по их мнению, заключалась в устранении институциональных и социальных механизмов, искажающих выражение народной воли. Например, формальное образование и литературное обсуждение политических вопросов считались, в лучшем случае, неуместными, а в худшем - положительно вредными для выявления общей воли народа. Правильно утверждая, что жирондисты стремясь включить философов (политических и социальных теоретиков) в состав Национального конвента, Робеспьер спросил: "Зачем нам эти люди, которые только и делают, что пишут книги? " Летом 1793 г. это отношение к учебе переросло в антиинтеллектуализм настолько крайний, что Национальный конвент был вынужден заявить, что Руссо не утверждал, что народ должен быть "невежественным, чтобы быть счастливым"."25 декабря 1793 г. Робеспьер заявил, что правильная "теория революционного правительства" только сейчас становится понятной истинным патриотам и что она не может быть найдена в трудах политических теоретиков, "которые не предсказывали эту революцию". "Современные" принципы просветительской мысли были "для революции тем же, чем импотенция для целомудрия ".
Поскольку Руссо утверждал, что молодые люди от природы невинны и чисты, революционеры считали, что целью образования "должно быть освобождение дитя природы, запертого в панцире зрелости". Для Робеспьера и его единомышленника Сен-Жюста целями новой республики были социальное равенство и народный суверенитет, и достичь их можно было не с помощью принципов и логики Просвещения, а путем борьбы, в которой добродетель должна была одержать победу над самодурством. Эта борьба, в свою очередь, требовала, чтобы человеческая природа была переделана с помощью политического принуждения и жесткой программы народного образования.
В нашей стране мы хотим заменить этику на эгоизм, честность на честь, принципы на привычки, обязанности на протокол, империю разума на тиранию изменчивого вкуса, презрение к пороку на презрение к несчастью, гордость на наглость, возвышение души на
