Поэзия и проза Древнего Востока - Сборник

— Я знаю, как укрощать коней.

И принялся их прижигать и клеймить, стреноживать и взнуздывать, подстригать им гриву и подрезать копыта, приучать к стойлам и яслям. Из десяти коней подыхало два-три. А он морил их голодом и жаждой, гонял рысью и галопом, учил держать строй, терзал удилами спереди, грозил кнутом и плетью сзади — и коней стало подыхать больше половины.

— А я, — сказал Гончар, — знаю, как обращаться с глиной: круги делаю — строго по циркулю, квадраты — по угломеру.

— А я, — сказал Плотник, — знаю, как управляться с деревом; кривое — подгоняю по крюку, прямое — выравниваю по отвесу.

Но разве природа дерева и глины — в том, чтоб подчиняться крюку и отвесу, циркулю и угломеру! Однако умельцев славили из поколения в поколение, повторяя: «Бо Лэ умел укрощать коней, а Гончар и Плотник знали, как управляться с глиной и с деревом».

Такую же ошибку совершают и те, кто правит Поднебесной. Те, кто умел ею править, — поступали не так.

Природа людей постоянна: они ткут и одеваются, пашут и едят, — это можно назвать общими их свойствами. Единство и равенство — естественное их состояние. Вот почему во времена Высшей Добродетели их поступь была степенна, а взгляд — сосредоточен. В те времена в горах не было дорог и тропинок, а на реках — лодок и мостов; все живое держалось вместе, не зная границ; птицы и звери бродили стаями, а трава и деревья росли, как им вздумается. Зверя и птицу можно было водить на веревочке, можно было, взобравшись на дерево, заглянуть в гнездо к вороне или сороке. Тогда люди жили вместе с птицами и зверьми, были родней всему живому — где уж им было знать о низких и о благородных! Все были равно невежественны — и добродетель их не оставляла; в равной мере не знали желаний — и были просты и естественны. Так, живя в простоте и естественности, народ сохранял свою природу.

Но вот явились мудрецы, выдавая свои потуги — за «добро», свои ухищрения — за «долг», — и в Поднебесной родились сомнения. Беспутство и неистовство стали выдавать за музыку, а мелочные правила — за обряды, — и в Поднебесной начались раздоры. Разве можно вырезать жертвенный кубок — не калеча дерева? Разве можно выточить скипетр — не губя белой яшмы? Как научить «добру» и «долгу» — если не отрешиться от Пути и Добродетели? Как научить обрядам и музыке — если не поступиться естественными чувствами? Разве можно создать узор — не перемешав пяти цветов? Разве можно построить шесть[438] ладов — не смешав пяти звуков? Когда ради утвари калечат дерево — в этом повинен плотник; когда ради «добра» и «долга» забывают о Пути и Добродетели — в этом повинны мудрецы.

Живя на воле, кони щипали траву и пили воду. Радуясь — ласкались, сплетаясь шеями, осерчав — лягались, повернувшись задом. Только это они и умели. Когда же на них надели хомут да нацепили им на морду полумесяц — они выучились злобно коситься и выгибать шею, грызть удила и рвать поводья. Это Бо Лэ научил их лукавить и буйствовать, — и в этом его преступление…

В Хэсюевы времена[439] народ жил, не ведая, чем бы ему заняться, ходил, не зная, куда бы ему пойти; с полным ртом, с тугим животом гулял себе и радовался. Только это он и умел! Но явились мудрецы и начали насаждать свои обряды и музыку — дабы с их помощью исправить Поднебесную, стали превозносить «добро» и «долг» — дабы умиротворить сердца в Поднебесной. С тех-то пор народ и бросился без удержу за знаниями и за наживой, — и повинны в этом — мудрецы!

Когда Чжуан-цзы удил рыбу в реке Пушуй,[440] от чуского царя[441] явились к нему два знатных мужа и сказали;

— Государь пожелал обременить вас службой в своем царстве!

Не выпуская из рук удочки и даже не обернувшись, Чжуан-цзы ответил:

— Слыхал я, что есть у вас в Чу священная черепаха: три тысячи лет как издохла, а цари хранят ее у себя в храме предков, в ларце, под покрывалом. Что лучше для черепахи: издохнуть и удостоиться почестей? Или жить, волоча хвост по грязи?

— Лучше жить, волоча хвост по грязи, — ответили сановники.

— Тогда ступайте прочь, — сказал Чжуан-цзы, — я тоже предпочитаю волочить хвост по грязи!

По дороге в Чу Чжуан-цзы наткнулся на пустой череп — совсем уже высохший, но еще целый. Он постучал по нему кнутовищем и спросил:

— Отчего ты таким стал? Оттого ли, что был ненасытен в желаниях и преступил закон? Или погиб под топором на плахе, когда пала твоя страна? Или стал таким от стыда, что дурными делами опозорил отца и мать, жену и детей? Или муки голода и холода довели тебя до этого? Или просто скончался от старости?

И, прекратив расспросы, положил череп себе под голову и лег спать.

Ночью череп явился ему во сне и сказал:

— По речам твоим видно, что ты искусный краснобай. Но все, о чем ты спрашивал, заботит только живых, мертвецы же этого не знают. Хочешь — я расскажу тебе о мертвых?

— Хочу, — ответил Чжуан-цзы.

— У мертвых, — сказал череп, — нет ни государя наверху, ни подданных внизу; нет у них и забот, что приносят четыре времени года. Беспечные и вольные, они так же вечны, как небо и земля, и даже утехи царей, что восседают, обратясь ликом к югу, не сравнятся с их блаженством.

Чжуан-цзы усомнился и спросил:

— А хочешь, я велю Владыке Судеб возвратить тебе жизнь, дать тебе кости, кожу и мясо, вернуть тебя к отцу и матери, к жене и детям, к соседям и друзьям?

Но череп отвечал, нахмурясь:

— Неужто я променяю царские услады на людские муки?!

[…]

Когда у Чжуан-цзы умерла жена, Хуэй-цзы пришел ее оплакать. А Чжуан-цзы сидел на корточках, стучал по глиняной корчаге и пел песни.

— Ты ведь нажил с нею детей, — сказал Хуэй-цзы, — а теперь, когда она скончалась от старости, не только не плачешь, а еще колотишь в посудину и распеваешь песни, — на что это похоже!

— Нет, это не так, — ответил Чжуан-цзы. — Когда она умерла и я остался один — мог ли я не печалиться? Но вот я задумался над ее началом — когда она еще не родилась; не только не родилась, но и не обладала телом; не только телом, но и дыханием. Смешанная с хаосом, она стала развиваться — и появилось дыхание; дыхание развилось — и возникло тело; тело развилось — и возникла жизнь, а ныне — новое превращение и смерть. Все это следует одно за другим, как времена года: за весною — лето, за осенью — зима. Зачем же теперь, когда она покоится в Мироздании, провожать ее плачем и воплями? Ведь это значит — не понимать веления Неба. И я перестал плакать.

Цзисинцзы взялся обучать для царя бойцового петуха. Через десять дней государь спросил:

— Ну, как, готов петух?

— Нет еще, — ответил Цзисинцзы, — полон тщеславия, кичится попусту.

Через десять дней государь вновь осведомился и получил ответ:

— Пока еще нет: отзывается на каждый звук, кидается на каждую тень.

Через десять дней государь спросил опять:

— Все еще нет, — ответил Цзисинцзы, — смотрит злобно, весь переполнен яростью.

Через десять дней царь вновь полюбопытствовал и услышал в ответ:

— Вот теперь почти готов: услышит другого петуха — даже не шелохнется; посмотришь на него — как деревянный. Воля и выдержка его — безупречны. Ни один петух не посмеет откликнуться на его вызов: повернется и сбежит.

[…]

Чжун-ни[442] направлялся в Чу. Выйдя из леса, он увидел, как некий горбун ловил цикад на кончик палки, смазанный клеем, да так ловко, будто собирал их руками.

— До чего же ты ловок! — сказал Чжун-ни, — Видно, владеешь каким-то секретом?

— Есть один, — ответил горбун. — В пятую и шестую луну[443] кладу на кончик палки пару бусин и осторожно поднимаю; если не падают — то из десятка цикад от меня убегают две-три; если не падают три — то удирает одна; а уж если не скатятся пять — тогда будто руками собираю. Стою — как пень, руку тяну — как сухую ветку. И пусть огромны небо и земля, пусть много в мире всякой твари — у меня на уме только крылышки цикады; не отступлю, не отклонюсь, на целый мир их не променяю — как же после этого да не поймать!

Конфуций взглянул на учеников и сказал:

— «Если соберешь волю воедино — уподобишься божеству» — да ведь это сказано про нашего горбуна!

[…]

Плотник Цин вырезал из дерева раму для колоколов.[444] Когда рама была готова, все поражались: казалось, ее делали духи. Увидел раму луский князь[445] и спросил плотника:

— Каким искусством ты этого достиг?

— Я всего лишь ремесленник, — ответил плотник, — какое у меня может быть искусство? Впрочем, один способ есть. Никогда не берусь за работу в душевном смятенииз чтобы очиститься сердцем, непременно пощусь. После трех дней поста уже не смею помышлять о почестях или наградах, о жалованье и чинах. После пяти — не смею думать о хвале или хуле, удаче или неудаче. После семи — в оцепенении не ощущаю собственного тела, забываю о руках и ногах. И уже нет для меня ни князя, ни его двора, все внешнее исчезает, и все мое умение сосредоточивается на одном. Тогда я иду в горы и присматриваюсь к природным свойствам деревьев. И только мысленно увидев в самом лучшем из стволов уже готовую раму, я принимаюсь за дело — иначе не стоит и браться. Так мое естество сочетается с естеством дерева — поэтому и работа кажется волшебной.