Владычица морей (сборник) - Сергей Синякин

— Скажешь тоже, — фыркнул Лукин. — Куда им! Там, — он ткнул пальцем вверх, — там кому-то такая идея в голову пришла!

— Выходит, и там специалисты по гражданской обороне имеются? — усмехнулся Кононыкин.

— Нет, здравое зерно в словах отца есть, — задумчиво сказал Лукин. — Перед концом света Христос должен был явиться. Но ведь не было пришествия!

— Это ты так думаешь, — сказал Кононыкин. — А многие считали, что уже было. Когда отец Виссарион явился и поселок счастливых стал в Сибири строить. Читал в газетах?

— Читать-то я читал, — сказал Лукин. — Только не верю я в его святость. Он же бывший милиционер, а от куда у них святость? Даже у лучших ничего, кроме неверия, нет. Они же с грязью дело имеют, а когда с грязью возишься, обязательно испачкаешься или чистое вокруг видеть перестанешь.

— Что же, выходит, нас просто на вшивость проверяют? — спросил Дмитрий. — Смотрят, будем ли мы друг на друга стучать? Если станем, то, значит, хана нам всем, испортились мы окончательно и исправлению не подлежим. А если не станем друг друга закладывать, то на небесах нам еще один шанс дадут. Так, да?

— Да нет, — сказал Юрий и сел на тахту рядом с женой, обнимая ее за плечи. — Есть одно объяснение, но ты, Дима, его не поймешь, наверное. Ты же неверующий, а им объяснения нужны такие, которые в научной плоскости лежат.

— Да уж какая тут наука, — проворчал Кононыкин. — Не войну ведь, Страшный Суд объявили!

— Бог установил закон нравственности, — сказал Лукин. — Ну, там, не возгордись, не сотвори себе кумира, не убий… Одним словом, нормы поведения, ведущие к совершенствованию добрых начал. И дал людям развиваться. Но для того чтобы идти к добру, надо было уверовать в его обязательность и необходимость. А мы не уверовали. Это не суд, Дима. Это проверка людей на зрелость. Сказано же, что по делам и плодам его человека узнать можно. Это своего рода экзамен, Дима.

— Точно, — сказал Кононыкин, садясь на стол верхом. — А нам, как студентам, времени на подготовку не хватило. Надо было за Библией сидеть, а мы, дураки, пивком пробавлялись да девочек по кафе водили.

— Видишь, — мягко сказал Лукин. — Я же говорил, что ты не поймешь.

— А ты объясни тупому, — рассердился Кононыкин. — Ну, не уверовали, ну, дураки, что ж нас за это — с лица Земли стирать?

— Я, наверное, неправильно выразился, — сказал Лу-кин. — Экзаменом это не назовешь, ты прав. Бог не профессор, у которого можно получить проходной балл. Мы все просто яйца, но нельзя быть яйцом вечно. Мы должны вылупиться, превратившись в невероятную птицу, либо протухнуть. Пришло время, и дурное будет отброшено им, а истинное приближено.

— Как у Стругацких, — усмехнулся Кононыкин. — Есть у тебя нужный зубец — пойдешь в людены, нет — прозябай на Земле в простых и бескрылых людишках.

— Нет, ты никак не поймешь. — Лукин подошел к окну. — А скорее всего это я не могу объяснить так, как нужно.

Форточка была открыта, и слышно было, как отъезжают от цыганского дома машины. Что-то кричал Челеб, но понять из-за шума машин его было трудно.

— Впрочем, все это не важно, — сказал хозяин дома. — Давайте чай пить. Все наши рассуждения уже ни к чему, мы не в силах чего-то исправить.

— Юра, а тебе не страшно? — спросил Кононыкин.

— Нет, — спокойно сказал Лукин.

В спокойствии его отсутствовал наигрыш, и Кононыкин поверил. А как ему было не поверить, если он и сам не испытывал страха. Волнение — да, тревога не отпускала его, словно завтра предстоял прыжок с парашютом. Пусть ты даже вызубрил теорию, все равно душа живет беспокойно — где набраться решимости, чтобы броситься в бездну, еще не зная совершенно, каким будет приземление и состоится ли оно вообще?

В молчании они пили горячий и ароматный чай, когда под окном послышались торопливые шаги, и в дом без стука влетел Степанов. Рубашка на нем была расстегнута до пупа, открывая голубую майку. Лицо у Степанова было растерянным.

— Чай пьете? — с порога обрушился он. — Иди, учитель, посмотри, что творится. — Он заметил Кононыкина. — Ты еще здесь, уфолог? Иди тоже глянь, то тебе похлеще всяких тарелочек будет! Пошли выйдем, может, кто из вас объяснит, что там такое!

Они вышли из дома. Жители домов уже высыпали на улицу, и лица их были обращены в сторону невидимого из-за расстояния Царицына. Небо было чистым, если не считать нескольких туманных тучек куда-то стремящейся саранчи. Сначала Кононыкину показалось, что над невидимым городом вращается огромный, лишенный формы смерч, но уже через несколько секунд стала видна огромная темная фигура в балахоне. Казалось, что фигура касается острым капюшоном тонких серебристых облачных нитей в небе. В руках у этого странного и жуткого существа была исполинская коса, которой оно взмахивало с упрямой размеренностью автомата. Из-за расстояния шума разрушений не было слышно. Вокруг существа клубилась, свиваясь в черные смерчики, пыль, которая и придавала его фигуре аморфность. Кононыкин представил, как под ударами косы пожухлой прошлогодней травой рушатся многоэтажные здания, дыбится и гранатно разрывается на смоляные осколки асфальт, крошатся в пыль железобетонные плиты, выпадает из разрушенных домов мебель и тряпье, еще недавно бывшее модными вещами, и зажмурился. «Вот так, — билась в виски одна и та же мысль. — Вот так, Димка! Вот так!»

Кононыкин обернулся. Лица у Лукина и его жены были спокойными и печальными, как вода в донских омутах. Губы одинаково шевелились, словно они молились про себя одной и той же молитвой.

— Ну? — нетерпеливо спрашивал рядом Степанов. — Кто мне скажет, что это? Или кто?

Дмитрий посмотрел ему в глаза, полные страха и любопытства.

— А ты не понял? — спросил он. — Это Косарь.

Он снова повернулся к Лукину, который, казалось, сейчас не замечал ничего вокруг, а только не моргая смотрел на клубящийся над городом Ад. По лицу жены Лукина текли слезы.

— Что-то не похоже на учебную, тревогу, — сказал Ко-ноныкин и, только сказав, сообразил, какую непроходимую и непрощаемую глупость сморозил. «Как же я не сообразил, дурак? У них же родители в городе, — подумал он. — Как же я не сообразил?!»

Глава девятая

Все-таки верно говорят, что Земля круглая. И на всей этой Земле имеется лишь один-разъединственный поселок — Россошки. Иначе чем объяснить, что все трое уфологов разошлись с утра в разные стороны, а встретились после обеда у сильного и смелого человека Магомета Ма-гометова? Джигиты уже сделали свое дело, освежевали барашков, аккуратно развесили сушиться шкурки и ждали, когда женщины сварят махан.

— Садись, — сказал Кононыкину великодушный Магомет и рукой показал на одеяла у разостланного прямо на полу стола.

На импровизированном дастархане в круглых железных чашках краснели соленые помидоры, зеленели соленые огурцы, извивались длинные стручки горького перца, дымилась только что сваренная картошка и белел горский сыр, при одном взгляде на который уже становилось солоно во рту. На отдельной тарелке стопкой громоздились тонкие лаваши, рядом дымились румяные своей спелой желтизной чебуреки.

— Садись, дорогой! Гостем будешь!

Рядом с Магометом сидели по старшинству его сыновья, тут же, неуклюже скрестив под собой ноги, покачивался уже изрядно хлебнувший с утра Апраксин. Дружков его не было видно, похоже, что стойкостью и закалкой они намного уступали именитому фронтовику. Апраксин сидел молча и только время от времени трогал то усы, то ордена на груди — все ли на месте, не потерял ли какую награду по дороге к Магомету?

С левой стороны за столом заправским мусульманином восседал отец Николай. Видно было, что ему не привыкать сидеть со скрещенными ногами. Ряса нелепо смотрелась за праздничным столом мусульманского дома, но сам отец Николай с его черной окладистой бородой был вполне на месте. Рядом, привалившись к товарищу, лежал Ворожей-кин, деликатно поджав под себя ноги в серых носках. С другой стороны сидели Степанов с Коняхиным, а между ними Моисей Абрамович Коган, с обвязанной полотенцем головой, отчего он, если бы не ярко выраженные семитские черты, мог бы сойти за муллу или индийского раджу.

Кононыкин подумал и опустился рядом с Ворожейкиным.

Магомет Магометов осторожно наполнил стопки «то-матовкой», подождал, пока все разберут их, и поднял свою.

— Друзья! — звучно произнес он. — За столом людей собирают несчастья и радости. Нас с вами, к сожалению, собрало несчастье. Завтра род людской сгинет с лица земли и не будет нас. Не будет ни вайнахов, ни русских, ни украинцев, ни евреев. Ни немцев, ни американцев… ни евреев. Вообще никого не будет! Тридцать лет я прожил здесь, и если бы Аллах дал мне того, прожил бы еще триста тридцать! Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Наш срок настал и Он видит рабов своих! Завтра выйдут люди толпами, чтобы им показаны были их деяния; и кто сделал на вес пылинки добра, увидит его, и кто сделал на вес пылинки зла, увидит его. Пусть увидит Аллах, что живущее в вас и в детях ваших добро безмерно велико и что живущее в вас зло крохотно и безопасно.