Маленький, большой - Джон Краули

— Я обещал, что позабочусь о ребенке и все такое. И буду отвечать. Я обязан.

— Конечно. Это совершенно правильно.

— И с прошлым покончено. Клянусь, Элис.

— Не зарекайся. Заранее не скажешь.

— Нет!

— Одним больше, одним меньше.

— Не надо.

— Прости.

— Заслужил.

Робко, не желая затрагивать его вину и раскаяние, Элис просунула руку под локоть мужа и переплела свои пальцы с его. После мучительной паузы Смоки взглянул на жену. Она улыбалась.

— Болванчик, — сказала она. В ее карих, как бутылочное стекло, глазах он увидел свое отражение. Одно из «я». Что происходило? Под ее взглядом совершалось нечто совсем неожиданное: слияние, сплетение частей, которые не могли выстоять поодиночке, но вместе составляли его существо. — Ты болванчик, — сказала она, и еще одно его эмбриональное, беспомощное «я» отступило обратно внутри него.

— Элис, послушай, — начал Смоки, но Элис прикрыла ладонью его рот, будто преграждая путь наружу существу, которое только что прогнала.

— Хватит, — произнесла она.

Это было удивительно. Она повторила то, что сделала с ним в давние времена в библиотеке Джорджа Мауса, — изобрела его, но на сей раз не из ничего, а из вранья и вымысла. Смоки обожгло ужасом: а если он по глупости зашел так далеко, что потерял ее? А если? И что, черт возьми, он сделал? Мгновенно (иначе бы Элис, качнув головой, остановила его) он предложил ей исправительную розгу, предложил безоглядно; но если она ждала этого, то только для того, чтобы (как она и поступила) тут же вернуть неиспользованной.

— Смоки, — проговорила она. — Смоки, не надо. Послушай. Об этом ребенке.

— Да.

— Кого бы тебе хотелось, мальчика или девочку?

— Элис!..

Она всегда надеялась и почти всегда верила, что они готовят дар и со временем — в свое время — его вручат. Элис думала даже, что, получив его, поймет это. Так и вышло.

Подобно центрифуге, которая раскручивается с бесконечно малым ускорением, наступавшая весна заставляла их вращаться по все более широким окружностям. Непонятно для них самих она распутывала клубок их жизней и выкладывала кольцами вокруг Эджвуда, как витки золотого ожерелья, которое с наступлением теплых дней золотилось все больше. Однажды, когда таяли снега, Док совершил долгую прогулку и потом описывал домашним, как выбирались из своих зимних убежищ бобры — он видел пару, четверку, шестерку; как они не один месяц провели в ловушке подо льдом, в пространстве. — вообразите только! — где едва можно повернуться. Мам и остальные кивали и охали, словно ощущение было им хорошо знакомо.

В один из дней Дейли Элис и Софи упоенно копались в грязи у заднего фасада (не столько в целях усовершенствования грядок, сколько ради того, чтобы ощутить под ногтями прохладную возрожденную землю), и им на глаза попалась большая белая птица, лениво спускавшаяся с неба. Она походила на унесенную ветром газету или беглый белый зонтик. Держа в длинном красном клюве палочку, птица уселась на колесо со спицами — составную часть механизма (заржавевшего и навеки остановившегося) старой модели планетарной системы. Обошла его на своих длинных красных ногах. Положила палочку на колесо, пригляделась одним глазом и слегка ее сдвинула. Потом, осмотревшись, принялась клацать клювом и развертывать крылья, как веер.

— Кто это?

— Не знаю.

— Строит гнездо?

— Как будто.

— Знаешь, на кого она похожа?

— Угу.

— На аиста.

— Это не может быть аист, — заявил Док, выслушав их рассказ. — Аисты — птицы европейские, из Старого Света. Им никогда не пересечь большое водное пространство. — Вместе с дочерьми он поспешил на улицу, и Софи садовым совком указала туда, где находились уже две птицы с двумя палочками для гнезда. Они щелкали клювами и сплетали шеи, как новобрачные, которые не могут расцепить объятия, чтобы заняться домашней работой.

Доктор Дринкуотер долгое время не верил собственным глазам, глядел в бинокль, уточнял по справочникам, что это не какой-нибудь вид цапли, а действительно европейский аист, Ciconia alba, а потом вернулся, возбужденный, в свой кабинет, чтобы напечатать на машинке в трех экземплярах отчет об этом поразительном, беспрецедентном явлении для отсылки в орнитологические общества, к которым более или менее принадлежал. Разыскивая марки для конвертов, он все время потихоньку бормотал «поразительно», однако вдруг остановился и задумался. Посмотрел на заметки у себя на столе. Прекратил поиски и медленно сел, глядя в потолок, словно мог разглядеть птиц наверху, на крыше.

Аистиха в самом деле прибыла издалека и из другой страны, но обширного водного пространства, насколько ей помнилось, не пересекала. Место здесь очень подходящее, думала она; с этой высокой крыши ее глаза с красной каймой, глядевшие туда, куда указывал клюв, видели очень далеко. Ей верилось даже, что в ясные жаркие дни, когда бриз ерошит нагретые солнцем перья, можно будет различить и долгожданное освобождение от птичьего тела, в котором она обитала с незапамятных времен. Несомненно, однажды она разглядела даже пробуждение Короля, который еще спал в своей горе и просыпаться пока не собирался. Вокруг лежала погруженная в сон свита; рыжая борода успела так отрасти, что ее концы, как усики плюща, обвились вокруг ножек пиршественного стола, на который Король уронил голову. Аистиха видела, как он засопел и дернулся, словно встревоженный сном, который может его пробудить, и ее сердце дрогнуло, ибо — несомненно — после его пробуждения и ей недолго останется дожидаться свободы.

Но, в отличие от некоторых, кого она могла бы назвать, аистиха не теряла терпения. Она еще раз выведет из похожих на камешки яиц взъерошенных малышей. Будет важно бродить среди водорослей Пруда с Лилиями и истреблять ради их пропитания несчетное множество лягушек. Будет любить своего временного супруга, настоящего душку, терпеливого и заботливого, замечательного помощника в уходе за детьми. Она не станет тосковать: тоска губительна.

И когда они все отправились по длинной и пыльной дороге очередного лета, Элис разрешилась от бремени. Свою третью дочь она назвала Люси, хотя Смоки считал, что это имя чересчур схоже с двумя другими именами — Тейси и Лили, — и не сомневался, что два или три десятка лет будет их путать.

— Ничего-ничего, — утешила его Элис. — По крайней мере, это последний ребенок. — Но она ошибалась. Ей предстояло еще выносить мальчика, хотя даже Клауд об этом пока не знала.

Так или иначе, если целью их стремлений было породить потомство, что осознала однажды Софи, когда устроилась подремать в павильоне у озера, то год выдался на редкость удачным: после равноденствия (когда грянули заморозки, оставившие лес пыльным и серым, но зато призрачное лето длилось затем без конца, так что из земли тут и там повылезали крокусы, а из могил — неупокоенные души индейцев) Софи родила ребенка, отцом которого стали считать Смоки. Для пущей неразберихи она дала дочери имя Лайлак, потому что видела однажды во сне, как в комнату вошла ее мать с большой охапкой лиловой сирени, а когда проснулась, мать появилась наяву, с новорожденной на руках. Тейси и Лили пришли тоже. Тейси бережно несла трехмесячную Люси, чтобы та тоже посмотрела на младенца.