Александр Александрович Богданов - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отметим еще одну деталь – мать Малиновского-младшего умерла в 40 лет от туберкулеза. Ни одна болезнь (не считая гриппа-«испанки» и тифа во время Гражданской войны в России) не косила в те годы столько людей и особенно молодых, в том числе рабочих-самородков, сыгравших важную роль в жизни Богданова: туляка Ивана Савельева (1870–1900), организатора, «может быть, гениального»[541], рабочих кружков на оружейном и патронном заводах, уральца «Михаила Заводского» (Н. Вилонова, 1883–1910), организатора Каприйской школы. И вполне вероятно, что во время организации Института переливания крови его директор думал в первую очередь именно о туберкулезе как своем главном враге на фронте «борьбы сил жизни с силами стихий»[542], об «иммунитетной» помощи молодежи в условиях «советской изношенности», обусловленной «несоразмерностью между индивидуальными силами организма и тяжестью жизненных задач, которые он вынуждается решать в данной социально-хозяйственной обстановке»[543]. Поэтому и заглавие последней книги А. А. Богданова «Борьба за жизнеспособность» – шире по смыслу, чем «тектология борьбы со старостью».
Можно согласиться с историком трансфузиологии, что богдановская идея обмена кровью, хотя и принадлежала социалистической мысли, относилась скорее к «дерзкой разновидности естествознания, давшей о себе знать на рубеже XIX и XX вв.»[544], но лишь отчасти. Безусловно, что тектологическо-трансфузиологическая программа была органической частью «монистической утопии», вдохновлявшей Богданова и как естествоиспытателя, и как социального мыслителя и общественного деятеля («социоиспытателя»). Однако она заслуживает взвешенных и добросовестных критико-аналитических оценок, а не рекламистского блефа, примеры которого приведены здесь.
Дегрессия и парадокс Адама Смита
Политэкономия и социология XIX века сформировались как научные дисциплины на антитезе сословно-абсолютистского, военно-теократического, авторитарного «старого режима» и нового общества «мирных» промышленных добродетелей. Однако наметилось принципиальное расхождение в понимании принципов общественной организации, которые должны заменить собой авторитарное насилие светских и духовных властей. Французский позитивизм предлагал для промышленного или научно-промышленного общества ориентир интеллектуального единения на основе познания – «новое христианство» (А. де Сен-Симон), «возрастание ассоциации» (сен-симонизм), «социократия», «религия человечества» (О. Конт). Политэкономический «классический» либерализм проповедовал режим свободной от государственного вмешательства конкуренции «атомизированных» индивидов, преследующих «самоинтерес» (self-interest) извлечения торгово-промышленной прибыли и накопления капитала (laissez faire). Родоначальник классической политэкономии А. Смит провозвестил, что не «от благожелательности», а от эгоизма продавцов товаров «ожидаем мы получить свой обед»[545]; преследуя лишь собственную выгоду – максимум меновой стоимости, частный производитель «невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения»[546]. А систематизатор доктрины член парламента Д. Рикардо отверг реформистский «благожелательный энтузиазм» фабриканта-филантропа Р. Оуэна, заявив, что «опыт веков говорит решительно против» перспектив производительного труда без стимула частного интереса[547].
В дальнейшем либеральное доктринерство пополнилось утилитаристской этикой Бентама, обещавшей максимум общественной пользы от преследования каждым индивидуальной выгоды; концепцией «накопленного труда» эпигонов Рикардо; практикой и публицистикой английского и французского фритредерства («манчестерства») и, наконец, позитивистской социологией Г. Спенсера, отмежевавшегося от французского утопизма. Спенсерианство отождествило режим свободной конкуренции в экономике с универсальной закономерностью «выживания наиболее приспособленных» (социал-дарвинизм), а промышленное общество – с «индивидуальной свободой, которую предполагает всякая коммерческая сделка»[548].
По контрасту с откровенными военно-захватническими устремлениями раскритикованной А. Смитом «меркантилист ской системы» политэкономическое учение либерализма, казалось, «насквозь проникнуто миролюбием»[549], а идеолог манчестерства Дж. Кобден был убежден в пацифирующем влиянии коммерческого «соревнования народов». Однако, вопреки ожиданиям Кобдена[550], за европейской «эрой фритредерства» (1860–1875) последовала эпоха кровавого индустриального империализма, а задуманные как витрина «мирного соревнования народов» всемирные выставки стали рекламой производства чудовищных вооружений.
Марксизм, формировавшийся как оппозиция и экономическому либерализму, и позитивизму, затушевал антитезу военного и промышленного типов общества в формационном подходе, а в доктрине классовой борьбы отказался от мысли о возможности мирно убедить господствующие классы в преимуществах социалистического идеала. Одновременно у раннего либерализма марксизм заимствовал концепцию Смита – Рикардо о трудовой эквивалентности товарного обмена, а у раннего социализма – идеи о возможности превращения труда «из бремени в наслаждение» и научного планирования работ (планомерности) в масштабах общества. «Научный» социализм был определен Марксом и Энгельсом как «движение, которое уничтожит современное состояние». Это состояние было описано как «товарный фетишизм», а должное его заменить – как «прозрачно ясные»[551] отношения в обществе «ассоциированного труда, выполняемого добровольно, с готовностью и воодушевлением»[552]. Но «рычага» вооруженной классовой борьбы явно не хватило для перехода от одного состояния к другому; заполнение «пробела» происходило в духе одиозной тирады, которой Н. Бухарин завершил «превосходную» (В. Ульянов-Ленин) главу «Внеэкономическое принуждение в переходный период» (отражение практики «военного коммунизма»): «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи»[553].
Крушение в конце ХХ века государства, основанного Лениным, сопровождалось не только зубоскальством по поводу диалектического «отрицания отрицания» (если «научный» социализм оказался не «утопическим», то «реальный социализм» – ненаучным, а «развитой социализм» – нереальным), но и решительным международным наступлением «рыночного фундаментализма», отвергающего вмешательство «пагубной самонадеянности» коллективного разума в стихийный «спонтанный» порядок свободной конкуренции. При этом апелляция современного правого либерализма к метафоре «невидимой руки» рынка, направляющий эгоистический частный интерес к общему благу, привела к дискуссии о правомерности возведения к А. Смиту позиции, что лишь «невидимая рука» конкуренции частнособственнических интересов может в итоге привести к «непреднамеренным последствиям», благотворным для всех слоев общества.
Профессор моральной философии А. Смит в своей первой книге «Теория нравственных чувств» (1759) выводил этическое учение из чувства взаимной симпатии между людьми, а в книге «Богатство народов» (1776), написанной после знакомства с учением французской школы Кенэ о «естественном порядке», выстроил здание политической экономии на краеугольном камне эгоистического мотива. Эти обстоятельства дают повод усомниться в последовательности Смита и даже заподозрить его в «шизофренических рассуждениях»[554]. Апологеты Смита указывают, что и в «Теории нравственных чувств» он, во-первых, делал акцент на несовершенстве природы человека и том, что доброта и милосердная любовь сами по себе являются недостаточно сильными стимулами для сохранения целостности общества. А во-вторых, в утрированной полемике с циничным баснописцем Б. Мандевилем, автором скандального афоризма «пороки частных лиц
