О Юре Шатунове и других - Сергей Кузнецов

К тому времени я уже приблизительно знал, как будет выглядеть будущая группа (сказался армейский опыт). Не было проблем и с репертуаром — не торопясь, я доводил до нужного уровня первые свои песни («Маскарад», «Вечер холодной зимы», «Встречи», «Старый лес»). А вместе с решением вернуться в интернат окрепла во мне самая важная идея, которая потом и определила успех. Идея сделать солистом пацана и только пацана.

Мысленно я даже составил себе нечто вроде «фоторобота» этого пацана. Правда, в отличие от милицейских эрзац-портретов, где воссоздавалась лишь внешность, фоторобот моего будущего солиста включал и голосовые данные, и музыкальность слуха, и черты характера…

«Фоторобот» был, а того, кто хотя бы отдаленно с ним совпадал — нет.

Кого я только не перепробовал на эту роль, но ни в ком не было толка! Впору — хоть развешивай по всем городам и весям Оренбуржья ориентировку с отчаянным призывом: «Его разыскивает… популярность!»

Друзья, видя мои мучения, советовали: «Да плюнь ты на этот интернат. Сколоти группу на стороне, со взрослыми музыкантами и солистами. Вон сколько талантливых ребят без дела. Неужели непонятно, что единомышленником сможет стать только сверстник?.. Плюнь, плюнь на этих пацанов!».

Но я плюнул на советы.

Если задумал что стоящее (или считаешь, что стоящее), самое вредное — обращать внимание на чужие подсказки. Надо остерегаться советов. Надо сквозь них идти напролом к своей цели.

(Сейчас, когда начинающие солисты, музыканты звонят мне и просят высказать свое мнение по какому-либо поводу, что-то посоветовать, я всегда отвечаю: «Единственно, чем могу помочь — это не вмешиваться в ваши дела, ничего не советовать»).

…Время шло. Аппаратура простаивала. Солиста не было. И вдруг на моем горизонте появился Слава Пономарев. Надо сказать, что за время моей армейской службы в интернате произошла смена власти. Старый директор куда-то ушел, а на его место перевели Валентину Николаевну Тазикенову, которая до этого руководила Акбулакским детдомом (это в области, неподалеку от Оренбурга). То ли женщиной она оказалась предусмотрительной, то ли Макаренко со своей методикой был у нее в особом почете — уж не знаю, но из бывшей своей вотчины она привезла в Оренбург, как в свое время Антон Семенович — в Куряж, несколько старших воспитанников и выпускников.

Среди этой ударной бригады оказался и Слава. (После окончания десятилетки он остался работать в детдоме кочегаром. Работа ему не шибко нравилась, и он с благодарностью принял тазикеновское предложение поехать в Оренбург вместе с ней).

В Оренбурге Валентина Николаевна устроила Славу руководителем интернатского технического кружка.

Пока Пономарев возился с картингами, ему было не до музыки. Но когда дела в техническом кружке пошли нормально — Слава заглянул в мою рабочую каморку. Не мог не заглянуть… По натуре он был музыкантом. Вернее, любителем музыки, как и я. Играл на гитаре.

Мы подружились.

Как-то я пожаловался Славе, что не могу найти солиста. Пономарев пожал плечами:

— Что ж ты раньше не сказал? Давай попробуем одного паренька из Акбулакского детдома. Ему тринадцать лет. Голос не знаю как, а слух — обалденный… Юрка Шатунов.

Я сказал:

— Вези, — и подумал, скольким фамилиям я уже пытался придать эстрадный блеск. Не получилось. Теперь вот какой-то Шатунов…

Слава укатил в Акбулак и скоро вернулся с нахохленным, как чиж на мокрой ветке, подростком.

Я прикинул, вроде ничего, для сцены подходит. Довольно симпатичный. И характер угадывается такой, какой мне нужен.

Протянул ему гитару:

— Ну, давай, Лоретти из Акбулака, сбацай что-нибудь.

Юра взял гитару, откинулся спиной на дверной косяк. От этой его позы моя каморка сразу превратилась в какую-то подворотню, но стала почему-то уютнее.

— Живи, родник, живи, родник моей любви, — запел Юра.

Сначала он пел нехотя, будто сдавая экзамен по ненавистному предмету. Потом забыл про экзаменатора, то бишь про меня, про Славу Пономарева, с гордым видом собственника слушавшего песню Лозы, про то, что на карту поставлена его, шатуновская судьба. Хотя, что решается судьба, он, может, и не забывал. Только совершенно по-разному мы понимали, куда должна направиться его жизнь. Мне, слегка ошалевшему от его голоса, уже представлялось, как этот голос будет дарить тепло, доброту, нежность тысячам людей, как будет напоминать им, что мир невелик, и нельзя в нем гадить… Юра же в тот момент, как оказалось, ждал от судьбы совсем немногого: чтобы вызволила она его из Акбулака. Невмоготу там стало от издевательств старших ребят.

— Вода родника, живая вода, ты как любовь чиста… — пел Юра, взлетев голосом, нет, не к верхней октаве — к самой надежде, к вере, что, хоть и нелегкой будет новая жизнь, но все-таки легче, чем в Акбулаке, что еще существует родниковая чистота человеческих отношений.

Я остановил его и спросил:

— Будем петь? В группе?

Он кивнул головой. Без особых эмоций, потому что еще жил в песне, которую я прервал.

— Только одно условие, — предупредил я. — Я не люблю подпевал. Не люблю, когда солист то там чужую песню подхватит, то там… Как бездомная собака — репьи… Петь будем только свое.

— Даже «Голуби летят над нашей зоной» нельзя, что ли спеть?

— Для себя — ради бога, а со сцены — нет, — отрезал я.

— Что же тогда со сцены петь?

Я сел за «Электронику» и показал мелодию песни «Вечер холодной зимы». Потом наскоро написал на клочке бумаги слова.

— Есть у меня такая песенка… Давай попробуем.

Юра взял бумажку. Опираться на косяк двери не стал. Подошел к инструменту. Теперь это был немного другой человек.

Я положил пальцы на клавиши, и Юра запел, слегка отставая от музыки, так как разбирал мои каракули:

— Еще не скоро до весны, И звезды скрылись в снежных тучах.

Метели, вьюги холодны,

Но этот вечер самый лучший.

Как верю я твоим глазам,

Мы долго ждали этой встречи.

И необъятен шумный зал,

И этот вечер будет вечность…

До весны, действительно, было не скоро. На улице хмурилась зима. Но до «Ласкового мая» оставалось совсем немного, считанные недели. И первый шаг к нему был уже сделан. Юрий Шатунов впервые пропел мою песню.

…Потом Юра показал пальцем на «Электронику»:

— А можно я на этой штуке попробую?

— Умеешь, что ли?

— Не-а, но сейчас научусь.

Я с иронией уступил ему место за клавишами. И он, ни разу, как оказалось, не видевший электрооргана, уверенно воспроизвел мелодию, которую я только что играл. Слух у него и впрямь оказался обалденым.