Долгие беседы в ожидании счастливой смерти - Евсей Цейтлин

Когда я напоминаю й о его прежних словах, ничуть не смущается:

— Все правильно. У каждого — свои достоинства. А главное даже не в этом.

В чем?

— Вы увидите: Литва найдет собственный путь. Совсем неважно, кто будет у власти. Даже если отойдут в сторону, то не потеряют дорогу. Я верю в характер литовца. Он нетороплив. Однако, что-то поняв, никогда уже от своего не отступится.

А вообще о политике говорить ему не хочется…

— Я слушаю «последние известия» один раз в день, утром. Бреюсь и включаю приемник. Минут десять доносится до меня шум мира. Сейчас думаю: не слишком ли много?

Нить страха

23 октября 90 г.

— Расставаясь с жизнью, хочу от многого избавиться, очиститься… Я хочу рассказать о том, что так долго таил от всех…

И все же й не сразу произносит это слово — страх. Потом тема страха пройдет через многие наши беседы. Окажется: именно страх связывает плотно целые десятилетия жизни й.

Впервые мы подходим к этой теме сегодня. Подходим, вроде бы, случайно. Пьем кофе. Он спрашивает:

— О чем вы не успели написать, живя в России?

Размышляю недолго:

— Ну конечно, об удивительной роли страха в творческом сознании советского писателя…

Как всегда, й примеривает сказанное к себе:

— Чехов призывал каждый день выдавливать из себя раба…Я все эти тридцать лет прощания с жизнью «выжимаю» из себя страх. Знаете, недавно написал об этом письмо известной еврейской поэтессе Доре Тейтельбойм. Написал о том, что случилось во время нашей встречи в Израиле — именно под воздействием страха.

Я останавливаю й. Предлагаю вернуться на многие десятилетия назад, начать сначала. И мы записываем на магнитофон его воспоминания о первых, уже, кажется, похороненных страхах.

_____________________

«…Мне — от тринадцати до пятнадцати лет, не помню точно, сколько. Однажды, когда мы с товарищем выходим на улицу, он показывает на какого-то человека.

— Ты заметил его? В любую минуту может тебя арестовать.

— Кто?

— Да он же…

Я прозреваю внезапно. Как же я не обращал внимания раньше? Ведь этот тип резко выделяется среди других жителей нашего городка. И все знают, откуда он. Тайная полиция! Черный котелок, строгий черный костюм — и летом, и зимой. И, может, потому — очень бледное лицо.

Это первая наша встреча. Потом уж я всегда замечаю его — издалека.

1926-й год, в Литве переворот. К власти приходит Сметона, его поддерживает армия. В одну ночь в нашем городке арестовывают пять или шесть человек.

За что? За убеждения. Все они — социалисты, ничего еще не совершили; но их взгляды не нравятся тем, кто теперь во главе государства.

С этих пор меня начинают преследовать сомнения: «Разве можно арестовывать за мысли?!» И еще: «Может быть, мысли кто-то читает?»

Конечно, я боюсь за себя. Я знаком уже с различными социальными теориями, с трудами философов, экономистов, публицистов разных направлений. Вдруг и я мыслю не так, как можно? Вдруг и меня арестуют?

Отныне, встречая человека в черном, перехожу на другую сторону улицы. А что если он «считывает» и мои мысли?

Избегаю его, но одновременно — хочу встретиться. Какая-то сила притягивает меня к человеку в черном.

Однажды я устремляюсь вслед за ним. Он заходит в парикмахерскую. Я тоже. Сажусь рядом. Весь — напряжение. Вот его приглашают в кресло. Вот, глядя в зеркало, он наблюдает за всеми в зале. Наконец, смотрит на меня. По-особому, пронзительно.

Я запоминаю эту сцену навсегда. Наверное, подсознательно я уже готовлюсь стать писателем, хочу понять механизм Зла…»

— Не отсюда ли тянутся ваши страхи, связанные потом с советскими аббревиатурами — НКВД, МГБ, КГБ?

— Именно об этом я и хотел сказать вам сейчас. Именно здесь начинается особая линия моей духовной жизни.

Знаете, каждый раз, когда я прохожу мимо мрачного здания Госбезопасности в Вильнюсе, я, даже если очень спешу, невольно приостанавливаюсь. Бросаю быстрый взгляд. Почему? Потому что я провинился. Я все еще мыслю иначе, чем они хотят.

Я все еще их боюсь».

Сны

Если прав все тот же Фрейд, сны раскрывают скрытые закономерности жизни. Может быть, они многое могут сказать и о том, как человек идет к смерти. Вот почему записываю сны й.

_____________________

«Вчера я увидел во сне т е м у картины. Тут же дал ей название: «МОЯ СВЕЧА, ИЛИ ЕВРЕЙСКАЯ СВЕЧА».

Да, это была именно горящая свеча! Однако она все же не походила на обычные свечи — причудливо изломана! В этом странном сгибе я видел то чью-то искривленную спину, то еврейский нос. А в язычке пламени с удивлением разглядел глаз. В основании свечи были черепа, отекающий воск вдруг превращался в кровь… Пламя светило еле-еле, поднимался слабый дымок. Где-то вверху сияло солнце…»

Он рассказал этот сон сыну, художнику, надеясь: вдруг заинтересуется, вдруг — в самом деле — родится картина. Потом позвонил мне.

Приговор

24 октября 90 г. Тема вины, обычная во время исповеди. Признание вины. Покаяние. Вроде бы, именно это менее всего свойственно й. Но…

— Я сам подписал им приговор, — говорит он, рассказывая о смерти близких. — Сам. Сам!

Преувеличение? Не такое уж сильное, если следовать логике фактов. Вот уж полвека мысль й бьется в этом лабиринте. Безрезультатно. Он никогда так и не сможет распутать трагический клубок. «Как жутко, как логично это оказалось связано друг с другом — мой характер, мои поступки, события, не зависящие от меня. Наконец, их смерть…»

Итак, сороковой год. Советская власть открывает в Литве ворота тюрьмы для политзаключенных. Среди тех, кто получает волю — Юозас Жямайтайтис. Простой парень, сапожник из Калварии. В тридцать первом он попался с прокламациями. Получил десять лет заключения. «А я, между прочим, был сочувствующим партии, активным мопристом, больше того — секретарем МОПРа в нашем городке. Моим заданием было: каждый месяц собирать по десять литов и отдавать их потом сестре Жямайтайтиса. Она, купив продукты, отвозила посылки брату, в Каунасскую тюрьму. Между прочим, деньги я собирал даже с рабочих фабрики своего отца».

Вот так он и выжил, будущий партийный и советский работник Жямайтайтис.

— Когда его освободили, сестра Жямайтайтиса, встретив брата у ворот тюрьмы, привела его ко мне. В мою каунасскую комнатку. «Вот твой спаситель!» — «Очень приятно!» — «Мне тоже».

Они по-настоящему интересны друг другу. Говорят о многом и — откровенно. Жямайтайтис живет у й несколько суток. Потом уезжает в Калварию. «Он стал там одним из руководителей городка, кажется, первым секретарем райкома».

14 июня 1941 года. Черная дата. Многих жителей Литвы отправляют в ссылку и лагеря.

— В шесть утра мне позвонила мать: «Янкель, нас увозят в Сибирь! Если можешь, спаси!»

— Я взял такси. В восемь утра уже был в Калварии. Сразу же — не к своим — в горком. Вхожу. Комната набита людьми с карабинами. Накурено так, что лица почти не видны. Я прохожу к Жямайтайтису. Он сидит за столом, энергично отдавая кому-то распоряжения. Хозяин! Увидев меня, побледнел: «Выйдите все!»

Диалог их недолог, но как много он решил!

— Мою семью тоже в Сибирь?

— Тебя я не трогаю.

— А мать, отец, сестры?

— Тебя я не трогаю.

— Что будет с моей семьей?

— Не знаю.

— Покажи списки.

— Вот они, лежат на столе.

Конечно, в списках есть и семья калварийского фабриканта Йосаде.

— Ничего не могу сделать, ничего.

й выходит на улицу. Вскоре его догоняют: «Вернитесь. Вас ждет товарищ Жямайтайтис».

Теперь главная фраза. Она полвека звучит в ушах й:

— Возьми карандаш и сам вычеркни.

Взял. Вычеркнул. О чем потом много раз пожалел. Жямайтайтис подходит к нему, целует. Говорит, глядя куда-то в сторону: «Иди! И чтобы больше я тебя здесь не видел».

Спрашиваю й:

— И не виделись?

— Да нет — встретились в Шестнадцатой дивизии. Жямайтайтис был у нас около года, затем куда-то исчез. Я думал — погиб. Но случайно узнал: его перебросили в Литву.

После войны Жямайтайтис — «на первых ролях» в Мариямполе. Они столкнулись на каком-то торжественном заседании в Вильнюсе. Оба обрадовались. Да, конечно, надо посидеть, есть что вспомнить. «Это была последняя встреча. Говорят, Жямайтайтис спился, стал руководить каким-то подразделением коммунальной службы, вскоре — умер».

Одна деталь больше всего волнует й: «Почему он протянул мне карандаш? Я сам! Собственной рукой! Я подписал своей семье смертный приговор. В Сибири они, может быть, и выжили бы».

й пытается и здесь увидеть знак судьбы. Как прочитать этот символ? Он бьется над этим долгие годы. И конечно, не может расшифровать.