Яко Вертоград во цветении - Юрий Медведев

Годам к десяти Мария уже привыкла к обидной кличке «горбунья» и не бросалась, как раньше, с ногтями и зубами на обидчиков. В школу не ходила, ее посещали преподаватели. Волошины жили через двор от нас, заборчики везде низкие, из цветной железной сетки, все у всех на виду.

Чаще всего Мария копалась в саду, разговаривала с цветами и деревьями, причем обращалась к ним исключительно на «вы».

— Ваше сиятельство георгин, вы слишком уклонились влево и нарушили владенья их высочеств вишен, — бывало, говорила она нараспев. — Позвольте привязать вас белою лентой к вашему старшему брату?

Сидя на чердаке, куда мы складывали сушеные фрукты, я слушал странные разговоры Марии и ждал терпеливо, когда она запоет. Господи, как она пела! Если и взаправду поют ангелы на небесах, то голосами Марии. Слова она придумывала сама, красивые, многосложные, протяжные, помню такие, к примеру: «Э-сан-то-ма-а де-вин-те-ми-ни-о-о, ко-лан-ду-че-е син-ти-пе-а-а».

Я замечал: даже соседи слева, Голощекины, обычно с утра пораньше начинавшие пить самогон и браниться, утихомиривались при первых звуках мелодий Марии.

Когда в апреле на ближних к нам перевалах сходили снега и зацветали тюльпаны, певунья частенько уходила в горы. Прихватит с собою котомочку со съестным, возьмет в правую руку липовую палочку-лутошку, от собак отбиваться, попрощается с его величеством садом зацветающим — и в путь, мимо нашего дома, до конца улицы Пррт-Артурской, где уже начинается крутой подъем. Шла она в каком-то цветастом балахоне, медленно, наклонясь вперед и глядя на дорогу, неся на спине свой колыхающийся горб. Встречные старухи, почитавшие Марию колдуньей, прижимались к заборам или шмыгали с лавочки в калитку, старики оборачивались вослед, и в глазах большинства из них легко было прочитать полуукор, полувопрос: «Господи Боже, за что невинное дитя наказуешь?»

Возвращалась она обычно часам к шести, с котомкой, набитой травами, — Иван-чаем, девясилом, тысячелистником, зверобоем. И сразу бежала в свой сад — успела соскучиться за день.

Однажды в винограднике совхоза «Горный гигант» я ненароком застал дикую сцену: два подростка пытались содрать с Марии ее балахон и уже разорвали возле рукава, а она впилась одному зубами в плечо так, что он орал благим матом, но продолжал шарить по ее телу. Расправился я с насильниками круто, но и мне перепало по носу: когда враги позорно дали деру, пришлось замывать кровь в арыке. С того дня мы подружились. Правда, я стеснялся пройтись с горбуньей по улице, но зато поздними вечерами на лавочке перед ее домом, мы, случалось, перешептывались подолгу.

Что поражало в Марии — она одушевляла все сущее: всех птиц, зверей. И камни. И лунный свет. И воду, поющую в арыках.

— Они все живые, они слушают и понимают людей, — говорила она восторженно. — Знаешь, как стать счастливым? Попробуй, когда проснешься, поприветствовать их высочество горы. Причем не только Тянь-шань, но и братьев его — Памир, Кордильеры, Тибет. Призови океан не насылать циклоны. Пустыню — чтоб бури не подымала, песком глаза не слепила. Но самое главное — никому не желай зла. Всем скажи: «Доброе утро». Всех полюби.

Я отвечал в задумчивости:

— Ладно, попробую поздороваться и с горами, и с морями, как ты говоришь. Но зачем?

— Зачем? Они тебя отблагодарят. Научат своему языку. Начнешь угадывать, что случится завтра, послезавтра, даже через год.

— Ну, ты загнула — через год. Лучше скажи, что будет через три минуты?

Она выставила вперед руку с растопыренными пальцами и сказала уверенно:

— Облако закроет луну.

— Ни за что! Небо-то чистое, сплошь звезды.

— Каким бы ты желал видеть облако? — спросила Мария. — На что похожим?

— На медведя. Только шиш с маслом он появится. Колдунья лишь глазами сверкнула — и вскоре облако, и

впрямь медведь — заслонило брызжущую сияньем луну.

— Как у тебя такое получается? Как предугадала? — удивился я и услышал в ответ:

— А как ты предугадал подоспеть в «Горный гигант» именно тогда, когда напало хулиганье?

Я отразил коварный вопрос незамедлительно.

— Но почему ты в тот день еще раньше не проведала у гор, что встретишь этих шибздиков?.. Ага, молчишь, присмирела. Хорошо. Скажи, что случится через месяц.

— Где случится?

— Не на Луне же, ясное дело. Здесь, у нас, в Алма-Ате.

Горбунья зажмурила глаза и отвечала так:

— Через месяц озеро в горах над Талгаром размоет плотину. Сель снесет много домов. А у нас под Чеченской горою сгорит от молнии мельница.

— Тогда почему не сходить на мельницу и не предупредить? И в Талгар можно съездить, людей озаботить. Хочешь, в воскресенье отец нас туда отвезет.

— Не всегда можно предупреждать.

— Но почему, Мария?

— Чтобы им не стало еще хуже.

— Кому? Вещунья молчала.

Я прощался с нею, разъяренный, но через месяц предсказанье исполнилось. В точности! С той поры я зауважал колдунью, но стал, как и старухи, ее побаиваться.

9

Года через два, осенью, далеко в горах, аж за седьмым перевалом, я собирал шиповник и боярку. Прилег передохнуть под дикой грушей — и заснул как убитый. Очнулся от звучания вроде бы марииного голоса, звуки доносились снизу, от ручья. Подымаюсь, крадусь к поваленной березе — и действительно замечаю стоящую на верхушке валуна свою соседку, но не в выцветшем балахоне, а в темно-красном сарафане с широким подолом. Сначала мне показалось, что она читает стихи на певучем своем языке, причем читает то ли облаку, то ли солнцу, — запрокинув голову, с длинными, до колен, черными волосами и поводя правой рукой. После завела одну из своих волшебных мелодий и пела минут двадцать, не меньше.

Я дождался, когда она слезет осторожно с валуна, спустится вниз по берегу ручья, скроется в березовой рощице — и, раздираемый любопытством, кинулся через заросли вниз. Взобраться на камень оказалось непросто, — сверху он представлялся не таким громадным, но я отыскал место, где спускалась Мария, — и вскарабкался на макушку. Ничего особенного, камень как камень, бурый, с красными и черными вкраплениями, будто молниями опоясан. Движимый безотчётным чувством, точнее, предчувствием, решил я подражать Марии: руку протянул к солнцу и запел:

— Э-сан-то-ма-а де-вин-те-ми-ни-о-о…

И посетило меня, к величайшему изумлению, чудо, небесное виденье. Голубой свет дня погас, «выключился» мгновенно, воцарилась кромешная тьма, и оказался я перенесенным в сверкающий огнями прямоугольный тоннель, в сечении больше футбольного поля, только углы закруглены. Удивляло, что он не сходит в конце на нет, как положено по законам нашего зрения, не только не сужается по мере отдаления, но даже слегка расширяется, упираясь где-то, в чудовищном отдалении, в подобие экрана необъятных размеров.