Сага о Щупсах - Шарп Том

– Нищих всегда имеем с собою[5], – процитировал он.

– А почему мы их всегда имеем с собою?

Мистер Ушли попытался назвать хоть одну причину, с чего он привел это утверждение, которое никогда прежде не обдумывал. Как-то не было необходимости. Нищим его услуги управляющего отделением банка были не нужны, а если и нужны, то у нищих нет средств, чтобы за эти услуги заплатить; единственный человек в округе, где проживали Ушли, которого с некоторой натяжкой можно было счесть менее благополучным, являлась старая миссис Драпп, уборщица, что приходила дважды в неделю пылесосить и выполнять иные обременительные работы по дому и за свои услуги вымогала по пять фунтов в час. Мистеру Ушли думалось, что она не может считать себя нищей. Но, как бы то ни было, он уже ввязался в спор, и теперь придется его продолжить.

– Нищие всегда с нами потому, – сказал он, внезапно вдохновившись, – что они не сберегают средства. Они тратят все, что заработали, сразу, а богатые, которые гораздо умнее, поэтому они и стали богатыми, возвращают потраченное. Получается циклический процесс, что доказывает мою точку зрения. Я иду домой пить чай.

Вот в таких незавершенных дискуссиях о втором законе термодинамики и еще целой куче различных вопросов юный Эсмонд обретал уверенность в бытии. Точнее, не столько уверенность, сколько убежденность в том, что ему, возможно, никогда не постичь природу вещей, но в вещах была определенность предназначения, а у общества – некие неизменные качества, и все это делало понимание совершенно необязательным.

Эти выводы и впрямь произвели некое успокоительное действие, особенно на подростка, подверженного не только эффектам собственного вялого сексуального пробуждения, но и нападкам других мальчиков и, что еще хуже, девочек – из-за его имени, ушей, дурацкой внешности и все еще не вполне изжитой склонности таиться по углам, особенно в минуты душевного разлада. Озлобленность, пробужденная в Эсмонде подобным к нему отношением, находила некоторый выход в ожесточенных барабанных припадках, а позднее – в нескольких фортепианных уроках, но этой отдушины его лишили.

Поскольку Эсмондовы непристойные каракули на стене туалета не возымели хоть сколько-нибудь продолженного действия на прискорбно слащавые чувства матери к нему, которые она так часто выражала публично и многословно, Эсмонд почувствовал себя несколько счастливее, осознав, что в этом мире понимание сути вещей практически необязательно, если вообще возможно.

Таким образом, выбирая между сокрушительной любовью матери и чувствами, которые эта любовь в нем вызывала, и отцовскими жесткими неизменными представлениями примерно обо всем, Эсмонд Ушли замыслил походить на отца. Мышление – процесс семье Ушли неведомый, и замысел Эсмонда был обречен на неудачу.

Глава 5

Хорэс Ушли в последнее время испытывал некоторую симпатию к сыну: мальчишка, благодаря которому можно было утихомирить столь говорливую жену, даже если для этого требуются непристойные картинки в туалете первого этажа и расходы на штукатурку и ремонт, не так уж и плох.

Он даже простил сыну чудовищный барабанный грохот. В конце концов, из-за него Хорэсу приходилось покидать дом гораздо раньше и таким образом избегать пробок, а также он давал совершенно легитимный повод возвращаться поздно, предварительно укрепив дух парой больших виски в местном пабе «Виселица и гусь». Если вдуматься, то и столкновение Веры с инспектором по шумовой экологии и угроза наказания тоже пошли на пользу. У Веры поубавилось авторитарности, а скандал с прорастающей в туалете «штучкой» и рассказы миссис Люмбагоу о происшествии усилили этот эффект.

Иными словами, Хорэс Ушли зауважал разрушительные дарования Эсмонда, нехарактерные для его пугливой натуры. Его прежнее отвращение к юноше, из которого мог вырасти, как ни крути, его робкий двойник, сменилось теплотой к сыну, и появилось глубокое восхищение его характером.

Но когда эти молодые побеги протестности увяли и перерожденный Эсмонд принялся походить на отца, от влюбленности мистера Ушли в сына не осталось и следа.

Быть Хорэсом Ушли уже само по себе скверно, и наблюдение себя в зеркале за бритьем Хорэс Ушли всегда переживал с унынием. Но, поднимая за завтраком голову от тарелки с кашей и видя юную версию себя самого, жуткую копию, которая повторяет все его движения и даже кашу ест в той же манере и с той же неохотою, – Вера считала, что каша есть самая полезная для сердца пища, – Хорэс тем более не находил покоя.

Самочувствию мистера Ушли эти наблюдения тоже не содействовали. Здоровым тело Хорэса Ушли не было никогда, и сейчас оно реагировало на зеркальную копию юного себя, на заре ее мужания, – мужания, какое можно ожидать от банковского управляющего из Кройдона, что изо всех сил стремится, как ни парадоксально, к преждевременной старости, словно пытаясь избегнуть мучений нежелательного узнавания.

В свои сорок пять Хорэс Ушли выглядел на шестьдесят, а год спустя он уже тянул на все шестьдесят пять: менеджер из Лоулендской штаб-квартиры банка, приезжавший с визитом в Кройдонское отделение, поинтересовался, что Хорэс собирается делать на будущий год, когда выйдет на пенсию. В тот вечер мистер Ушли вернулся из «Виселицы и гуся» с шестью двойными скотчами внутри вместо обычных двух.

– Конечно, я пьян, – ответил он с некоторым трудом на упреки жены. – Ты бы тоже напилась, если б увидела себя моими глазами.

Миссис Ушли закономерно пришла в ярость.

– Не смей так со мной разговаривать! – завопила она. – Ты женился на мне, как ни крути, и я не виновата, что теперь не так хороша, как была в молодости.

– Это правда, – сказал Хорэс, но призадумался над аргументом. Он никогда не считал ее красивой, поэтому не понимал, с чего она подняла эту тему. Но прежде, чем он успел разобраться и отыскал табурет, чтобы на него плюхнуться, супруга продолжила разговор.

– На себя бы посмотрел, – заявила она.

Хорэс уставился на нее и попытался сфокусироваться. Вера явно стояла перед ним в двух экземплярах.

– Я все время на себя смотрю, – пробормотал он, нащупывая табурет. – Это невыносимо. Отвратительно. Некуда деваться от этого. Я… он все время перед глазами. Все, черт бы его подрал, время.

Тут пришел Верин черед пялиться. Она не умела обращаться с пьяными и никогда не видела Хорэса настолько наклюкавшимся. Он пришел домой в этом жутком состоянии, оскорбил ее, свалился на табурет и принялся говорить о себе в третьем лице – все это выходило за грань простого опьянения. На мгновение ей показалось, что здесь дело глубже, возможно – маразм, но тут до нее долетел, а вернее сказать, ее обдал дух виски: Хорэс, посеревший лицом, поднялся на ноги.

– Вот опять! – закричал он, полоумно глядя куда-то ей за спину, на кухонную дверь. – Теперь меня двое. Что они делают в моей пижаме?

Миссис Ушли настороженно глянула за плечо. Теперь ей чудилась белая горячка. Вероятно, Хорэс пил втихую, и вот наконец его это догнало и он сходит с ума. Но к дверям всего лишь прокрался Эсмонд. Однако не успела она указать Хорэсу на этот очевидный факт, как супруг вновь заговорил.

– Проклятое пятно! Исчезни, я тебе говорю! – заорал он. К передозировке скотча явно добавились живые воспоминания о школьной экскурсии в «Олд Вик»[6]. – Раз, два, значит, пришло время это сделать. Как в аду мрачно![7]

Схватив разделочный нож, Хорэс враскачку двинулся на сына, прыгнул на него – и рухнул лицом вниз.

– Что с папой? – спросил Эсмонд, а Вера присела рядом и забрала у мужа нож.

– Он не в себе, – ответила она. – Или, похоже, ему мерещится, что он – кто-то другой. Или что-то в этом роде. Оставь прятки, Эсмонд, помоги привести отца в порядок, а я пока вызову «скорую».

Они втащили Хорэса по лестнице наверх и уложили в кровать, и тут Вера решила не вызывать врача. Вместо этого она позвонила брату Альберту, и он сказал, что утром прибудет.