Записки русского изгнанника - Иван Беляев

Это присловье стало у нас поговоркой.

Наступила жара. Налетали комары и мошки. Но в то же время созревали и чудные ягоды. Появлялись медные тазы и жаровни, и все, а преимущественно замужние тети, отдавали свое время варенью. Дети чистили крыжовник и смородину всех сортов и оттенков, взрослые варили. Делали пробы из «столба», сочные сахаристые стебли которого давали прекрасные результаты. Каждый по-своему старался использовать драгоценное время.

«Ильин день» являлся кульминационным моментом лета. Перед ним наставала короткая, но чудная пора. Воздух казался неподвижным, не шевелился ни один листочек. В саду на клумбах оставались одни розы и жасмины, да высокие лиловые «рыцарские шпоры». Гигантские дубы, возвышавшиеся по обе стороны балкона, замирали под яркими лучами полуденного солнца. На горизонте появлялись легкие облачка, вдали мелькала зарница. Но вот неожиданно небо скрывалось под темной завесой туч, налетал ураган. Молнии ослепительно сверкали, одна за другой прорезая потемневшие небеса, и оглушительные удары грома, сопровождаемые потоками дождя, загоняли под крышу все живое. Бабушка панически боялась грозы, запирала заранее все окна и двери, уходила в спальню и требовала, чтобы все прятались по своим углам.

После этих гроз солнце светило уже иначе, утренний воздух приобретал резкость. А на кухне появлялись лукошки и корзины лесных ягод: мелкой, но ароматной земляники, малины, черники, голубики, которые в изобилии приносили наши деревенские. Из них бабушка приготовляла роскошные пироги, шапки (муссы). Но скоро они отходили. В глубокой осени их заменяли брусника, морошка и, по первому морозу, клюква. Изредка мы находили местами калину, ежевику, мемуру и другие малоизвестные ягоды, которым дядя Коля приискивал названия по каталогу.

К 1-му и 2-му Спасу уже начинались утренники. Всюду по дорожкам валялись окоченелые пчелки, бабочки. Мы уносили их домой и радовались, когда под лучами солнца они оживали и, улетая, казалось, жужжали нам благодарность. Вечером овраг между нашими деревнями наполнялся туманом.

— Смотри, это зайка пиво варит, — говорила тетя.

Дальше виднелись дымки — это варилось уже настоящее пиво в Завражье. Крестьяне мылись в банях по субботам, и, несмотря на холод, было видно, как они выскакивали голые и бежали домой, — но ведь это они проделывали и зимой!

В саду под влажными пожелтевшими листочками стали проглядывать сыроежки. Мы пекли их на плите, посыпали солью и ели, как лучшее лакомство. Стали попадаться березовики и подосиновики — крепкие красные шапочки на серой ножке. На Косогоре появились первые боровички, а в хвойных лесах — грузди, волнушки, белянки и рыжики. Практичный дядя Коля с утра уже снаряжал всю детвору с няньками и горничными в дальние леса за грибами. Наташа, служившая связью между мальчиками и девочками, с торжеством объявляла: «Я нашла в Малыгинской роще 102 боровичка, Люба — 90, а Леля — 60. Все для пикулей». Варенье стало уступать место заготовкам из грибов, огурцов и цветной капусты, а на столе появились пироги с грибами и грибные соусы.

В половине августа начинался разъезд. Братья уезжали в корпус, Стефановичи — в гимназию, и я оставался при девочках, один за мужчину, без старших конкурентов. Когда же и они уезжали, большой дом пустел. Дедушка[18] и бабушка запирались в кабинете и, если не приезжали «мальчики» (дяди, служившие в Финляндском полку), оставались одни только мы с тетей Лизоней. Иногда мы с нею предпринимали большие прогулки на рыцарские могилки — большие песчаные курганы, разбросанные по поросшему вереском и кукушкиными слезками выгону, безмолвному полю сражения между ливонскими рыцарями и нашими предками, на древнеславянское кладбище времен царицы Ольги и Святослава, на «татарские ямы», в которых они спасались от нашествия неведомых ныне врагов (татары, как известно, не заходили далее Козельска), или, наконец, к «Большому камню», огромному серому валуну, занесенному льдами ледникового периода, в Малыгийскую рощу. А по утрам копались в саду, где нас иногда посещали наши маленькие деревенские друзья, — которые практически учили нас работать, жадно прислушиваясь к чтению «Робинзона» и «Хижины дяди Тома».

Но вот собираемся и мы. Уже накануне дедушка озабоченно ходит по комнатам, собирая поклажу. Ранним утром тарантас у крыльца. Марья Калинишна, Лизуля — портниха, Устинья, Афимья со своим белобрысым сынишкой Левкой — все выходят прощаться. Суетятся мужички: «Ты вот тамотка подсунь! Вишь, неладно… А надо бы сенца подбросить, чтоб помягче, ведь ухабища-то какие!»

— Ну, с Богом, пошел!

Но сердце уже начинает биться радостным ожиданием.

Милый Петербург, Нева, яркое освещение, сотни фонарей, отражающихся на мокрых плитах тротуаров, отделанная заново квартира дядей, встреча — все это наполняет сердце радостным предчувствием. Нас встречала хозяйственная тетя Дуня, заботами которой все уже было приготовлено к нашему возвращению. Все дышало необычайным чарующим уютом. Городской шум на улице, грохот ломовиков, мягкий свет фонарей, проникающих сквозь высокие окна, завешенные шторами, портьерами убранные двери, только что отремонтированная квартира (мы жили в казармах Финляндского полка), запах свежей краски, блестящие паркеты.

Комнаты казались раем — постели, чисто выстиранное и выглаженное белье, уютные ширмочки, ночники, бросавшие причудливый свет на узорчатые обои. «Это наша Полярка», — так называла тетя маленькую голубую лампочку, своим мягким светом напоминавшую луч Полярной звезды, освещавшей нашу детскую в деревне.

— А я приготовила тебе сюрприз!

— Какой? Фарфорунчики? Фарфоровые зверьки? — Они живые!

За ширмой подле окна стояла большая хрустальная ваза с золотыми рыбками. Утро приносило некоторое разочарование. Здесь, в Петербурге, я уже всецело оставался на руках тети Лизони. С утра до вечера я не выходил из-под ее «ферулы»[19]. Чтоб удержать меня, она прибегала к всевозможным развлечениям и играм, которые развивали мой ум и воображение, но изолировали от других. Приносила мне цветной бисер, из которого я формировал полки, морской песочек, в котором я возводил окопы, «палочки», из которых устраивал блиндажи. Иногда я вырезывал из картона квадратики, и они служили мне солдатами. Кавалеристов я сажал на бумажных «коней» и устраивал им сражения, рисовал на них погоны и эполеты, кресты и медали. Покупными играми я не увлекался, воображение давало мне более.

Тетя Лизоня, как старшая, провела детство близ Елизаветы Степановны[20] и теперь, благодаря поразительной памяти, передавала мне все слышанное. Эти живые легенды глубоко врезались в мою душу и неотразимо влекли к себе мое воображение.