Вахта «Арамиса», или Небесная любовь Памелы Пинкстоун - Ольга Ларионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Симона взорвалась:
— Прелестно! Господа, бумагу мне с золотым обрезом и лебединое перо. Мы пишем рекомендацию мисс Паоле Пинкстоун на предмет ее перехода на рейсовую космотрассу. И чтоб там без паразитов. Мисс не выносит представителей металлической расы.
«Ну зачем она так? — подумала Ираида Васильевна. — Она же знает, что на пассажирские ракеты берут только самых хорошеньких… Даже у нас. Уж такая традиция. А на «Бригантине» за стюардессу этот Мортусян. Так что никуда Паша не уйдет. Что же обижать девочку?»
— Трогательно, — сказала Ада, — а мы, выходит, не люди? Нам не нужно человеческой заботы?
Паола вспыхнула.
— Ох, глупости вы все говорите. — Ираида Васильевна подошла к Паоле, тяжело опустила руки ей на плечи. — Счастливая ты, Паша.
Паола вскинула на нее глаза, но Ираида Васильевна молчала, да говорить и не надо было, — все и так поняли, что, собственно говоря, осталось досказать: «Счастливая ты — тебе есть кого ждать». Все это поняли, и наступила не просто тишина, а тишина неловкая, нехорошая, которую нужно поскорее оборвать, но никто этого не делал, потому что в таких случаях что ни скажешь — все окажется не к месту, и всем на первых порах станет еще более неловко. И только потом, спустя несколько минут, все сделают вид, что забыли.
— А знаешь, откуда твое счастье? — Ираида Васильевна стряхнула с себя эту проклятую тишину, но не захотела, вовсе не захотела, чтобы все забывали, и улыбнулась грустно, и сложила руки лодочкой, и поднесла их к уху, словно в них было что-то спрятано, малюсенькое такое. — Вот когда мы были маленькими, играли в «белый камень»:
Белый камень у меня, у меня,Говорите на меня, на меня…
— А что, Маришка у тебя играет в белый камушек? — обернулась она к Симоне.
— Да вроде бы — нет.
…Кто смеется — у того, у того,Говорите на того, на того…
— И какие льготы предоставляло наличие белого камня? — осведомилась Ада.
— Уже не помню… Кажется — счастье какое-то.
— Да… — задумчиво сказала Паола. — До счастья я немножко не дотянула. Пинкстоун — это не белый камень. Розовенький.
— Все равно, — сказала Ираида Васильевна, — все едино — счастье, — и улыбнулась такой щедрой, славной улыбкой, будто сама раздавала счастье и протягивала его Паоле: на, глупенькая, держи, всё тебе — большое, тяжелое; а та боялась, не брала, приходилось уговаривать…
— Вызов, — сказала Симона и резко поднялась.
Все пошли в центральную рубку. Паола собрала со стола, понесла сама, здесь, с половинной силой тяжести, все казалось совсем невесомым. Шла мурлыкая, песенка прилипла, потому что была такой глупенькой, доверчивой:
Кто смеется, у того, у того…
Симона вышла из центральной, остановилась перед Паолой. Блаженная рожица, что с нее возьмешь?
— Дура ты, Пашка, вот что, — сказала она негромко.
Паола остановилась и уж совсем донельзя глупо спросила:
— Почему?
— Долго объяснять. Просто запомни: со всеми своими распрекрасными чувствами, со всей своей развысокой душой один человек может быть совсем не нужен другому. Вот так.
«Зачем они все знают, зачем они все так хорошо знают…» — с отчаяньем думала Паола.
Тут взвыли генераторы защитного поля, но сигнала тревоги не было, вероятно, подходило небольшое облачко метеоритной пыли.
— Не осенний ли мелкий дождичек… — сказала Симона и побежала в центральную.
Паола повела плечами, словно действительно стало по-осеннему зябко, и пошла по коридору, как всегда, по самой середине, где под белой шершавой дорожкой — узенький желобок. Приоткрыла дверь своей каюты — потолок тотчас же стал затягиваться молочным искристым мерцанием. Не думая, протянула руку вправо, почти совсем приглушила люминатор. Оглянулась. Напротив, поблескивая металлопластом, — дверь одной из кают, что для «них».
Гулкое ворчанье под ногами усиливалось. Паола перешагнула через порог, неожиданно подпрыгнула, видно, Симона сняла энергию с генераторов гравиполя, и тяжесть, и без того составлявшая что-то около шести десятых земной, уменьшилась еще наполовину. Паола забралась на подвесную койку, поджала ноги. Она знала, что ничего страшного нет, что Симона напевает себе за пультом и ничего не боится, и Ада ничего не боится, и Ираида Васильевна боится только потому, что она всегда за всех боится, — но внизу, в машиннокибернетической, рычало и потряхивало, и ноги невольно подбирались куда-нибудь подальше от этого низа.
Паола подняла руку к книжной полке, не глядя вытянула из зажима алый томик Тагора. И книга раскрылась сама на сотни раз читанном и перечитанном месте:
«О мама, юный принц мимо нашего дома проскачет — как же могу я быть в это утро прилежной?
Покажи, как мне волосы заплести, подскажи мне, какие одежды надеть.
Отчего на меня смотришь так удивленно ты, мама?
Да, я знаю, не блеснет его быстрый взгляд на моем окне; я знаю, во мгновенье ока он умчится из глаз моих; только флейты гаснущий напев долетит ко мне, всхлипнув, издалека.
Но юный принц мимо нашего дома проскачет, и свой лучший наряд я надену на это мгновенье…»
Страха уже не было, а было повторяющееся каждый раз ожидание какого-то чуда, вызванного, как заклинанием, древней песней о несбыточной — да никогда и не бывшей на Земле — любви.
«О мама, юный принц мимо нашего дома промчался, и утренним солнцем сверкала его колесница.
Я откинула с лица своего покрывало, я сорвала с себя рубиновое ожерелье и бросила на пути его.
Отчего на меня смотришь так удивленно ты, мама?
Да, я знаю, он не поднял с земли ожерелья; я знаю, в красную пыль превратили его колеса, красным пятном на дороге оставив; и никто не заметил дара моего и кому он был предназначен…»
А станция все летела и летела вокруг Земли, и вместе с Землей, и вместе со всей Солнечной, и вместе со всей Галактикой, и вместе с тем, что есть все это все галактики вместе, и то, что между ними, и то, что за ними; и только, затихая, мурлыкали сигматеры первой зоны защитного поля, и только чуть посапывал регенератор воздуха, и только жемчужным, звездным блеском мерцал люминатор, и никаких чудес не могло быть на этом белом свете… «Но юный принц мимо нашего дома промчался, и драгоценный камень с груди своей я бросила ему под ноги».[1]
ВСТРЕЧА В ПРОСТРАНСТВЕ
— «Арамис», «Арамис», я — «Первая Козырева», связь, связь…
— Есть связь. Ада, возьми-ка связь, надоели до чертиков со своими информашками…
— Подтвердите готовность к приему американского планетолета НУ-17 «Бригантина».
Ираида Васильевна оперлась на Адино плечо, наклонилась над чашечкой короткого фона:
— Вспомогательная таможенная станция «Арамис» к приему планетолета НУ-17 «Бригантина» — готова. Начальник станции Ираида Монахова.
— «Бригантина» легла в дрейф на расстоянии шесть с половиной тысяч километров от вас, геоцентрические координаты…
— Сейчас соврут! — шепнула Симона и заслонила своими плечами широченный экран гравирадара. Радужная мошка выползла на его сетчатое поле.
«Первая Козырева» выдала координаты, и, как всегда, приврала. Симона отошла от гравирадара и наклонилась над Адой с другой стороны, так что все три женщины легонько стукнулись головами.
— Ламуйль, котик, это ты там порешь?
«Первая Козырева» невозмутимо продолжала:
— «Арамис», «Арамис», передаю вам связь с «Бригантиной». Корабль идет без повреждений, дополнительной бригады на прием не запрашивалось. Дежурный диспетчер Шарль Ламуйль, — и уже другим, сердитым голосом: — Да, это я. А что?
— С тебя пол-литра «московской», за вранье. Когда Колька приземлится.
— А что, действительно была связь?
— А ты не знал?
— Знал, да как-то не верилось… Ну, берите «Бригантину».
«Первая Козырева» сошла со связи, из фона понесло писком, визгом и улюлюканьем.
— Чистый зверинец. — Симона подтолкнула Аду плечом, чтобы та освободила ей место. — А еще — Пространство. Всего две сотни лет тому назад здесь была тишь да гладь да божья благодать.
— Симона, — мягко сказала Ираида Васильевна, — может быть, Аде пора самой принять хоть один корабль?
— Нос не дорос.
Ираида Васильевна тихонько вздохнула, — нервничает человек. И еще сколько кораблей ей принять, прежде чем вернется — или совсем уже не вернется — Николай Агеев.
И Симона понимала, что Ираида Васильевна жалеет ее, как всегда, и боится за неё, как за всех, и поэтому предлагает — слава богу, что еще не приказывает! — передать прием «Бригантины» Аде, дублеру по кибернетике и механизмам. Симона фыркнула, как сердитая лошадь, и тотчас же из коричневого овала возник негромкий, тоже темно-коричневый баритон:
