Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина - Александр Лебедев

«Декабристы закономерно опасались проявлений бонапартизма в своей среде. Во-первых, всего четыре года назад умер Наполеон, во-вторых, к их услугам была российская история прошлого века. Известно, что многие декабристы подозревали в бонапартизме Пестеля. Рылеев при первом знакомстве заподозрил Трубецкого в «честолюбивых видах». Батеньков примерял на себя роль, которую играл некогда Бирон при малолетнем Иоанне Антоновиче».

К этому надо добавить, что перед глазами у декабристов был еще и феномен робеспьеризма. Вообще проблема типологии власти была в декабристском сознании ключевой политической проблемой. На отечественной почве декабристы имели лишь опыт целой серии дворцовых переворотов, которые характерным образом даже высокообразованная Екатерина Дашкова именует «революцией», и «бессмысленных и беспощадных» крестьянских бунтов, увенчивавшихся совсем еще свежей в общественной и даже непосредственно личной памяти страшной пугачевщиной. Именно эта дурная антитеза в сфере политики и получила в «век Екатерины» свое едва ли не классически двуединое выражение. И за пределы этой дурной антитезы стремились выйти декабристы, совершенно равным образом отвергая и отлаженный еще со времен бесславного поражения «верховников» (пытавшихся, как известно, по своего рода доверенности ограничить самодержавную власть Анны Иоанновны и получившие взамен временщичество Бирона) механизм серальных, по уничижительному выражению Герцена, переворотов, и темную стихию крестьянского восстания, уничтожившего бы на своем разбойном пути все и вся, начиная с такой тонкой и хрупкой субстанции, как высокая дворянская культура. А вот с «бонапартизмом» дело обстоит в этом смысле все-таки сложнее, нежели это может, судя и по приведенному выше фрагменту из современного популярного исследования, показаться. Пожалуй, не «бонапартизма» именно опасались декабристы и не в нем готовы были подозревать своих собственных лидеров, а в какой-либо разновидности «робеспьеризма» традиционно временщического склада. Прежде всего хотя бы уже по одному тому простому обстоятельству, что «бонапартизм» как таковой в позднейшем и современном словоупотреблении — одно, а феномен «культа Наполеона» во времена декабристов и непосредственно последующие — иное. «Бонапартизм» связан был в России, как известно, с явлением мелкобуржуазной идеологии. «Культ Наполеона» — поразительно парадоксальное явление общественного сознания, социальной психологии передового дворянства в России той поры, когда сам Наполеон представал, несмотря ни на что, натурой прежде всего героической, а после своего катастрофического поражения, предопределенного прежде всего и непосредственно поражением его армии в России, сделавшись узником Священного Союза, во главе которого стояла царская Россия и персонально русский царь, — натурой, исполненной самого высокого трагизма. Лермонтов, написавший «Бородино» и вместе с тем несомненно подверженный условно ностальгическому культу Наполеона- изгнанника, ярко выразил этот парадокс общественного мышления. Но Лермонтов был позже.

«Сего числа, на рассвете, разъезды наши дали знать, что пехотные неприятельские колонны тянутся между Никулиным и Стеснами. Мы помчались к большой дороге и покрыли нашею ордою все пространство от Аносова до Мерлина. Неприятель остановился, дабы дождаться хвоста колонны, бежавшего во всю прыть для сомкнутия… Наконец подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон. Это было уже гораздо за полдень. Мы вскочили на конь и снова явились у большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал свой путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя бы одного рядового от сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегали все усилия наши и остались невредимыми… Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти угрожаемых воинов! Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди снежного поля… Я как теперь вижу графа Орлова-Денисова, гарцующего у самой колонны на рыжем коне своем, окруженного моими ахтырскими гусарами и ординарцами лейб-гвардии казацкого полка. Полковники, офицеры, урядники, многие простые казаки бросались к самому фронту, — но все было тщетно! Колонны валили одна за другой, отгоняя нас ружейными выстрелами, и смеялись над нашим вокруг них безуспешным рыцарством.

В течение дня сего мы еще взяли одного генерала… множество обозов и пленных до семисот человек; но гвардия с Наполеоном прошла посреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьими лодками».

Этому кораблю суждено было историей большое плавание, но только уже лишь в метафизическом смысле — «по синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах»… Более десяти лет уже прошло со времени смерти Наполеона на острове Св. Елены, а бедная Лизавета Ивановна из пушкинской «Пиковой дамы» все еще находила в Германне удивительное сходство с портретом Наполеона. Многие сподвижники Пестеля считали, что внешне он поразительно походил на великого полководца, и ощущали при этом сложное чувство.

Но дело тут пока что было не в опасениях относительно возможности «бонапартизма». Были тут у декабристов опасения и несколько иного рода, пусть ныне даже и кажущиеся наивными. На развилках истории, где «налево пойдешь — коня потеряешь», а «направо — сам пропадешь», никакие опасения наивными не кажутся.

«Лютое беспокойство овладело верхами дворянства после занятия Москвы Наполеоном, и Александру доносили, что не только среди крестьян идут слухи о свободе, что уже и среди солдат поговаривают, будто Александр сам тайно просил Наполеона войти в Россию и освободить крестьян, потому, очевидно, что сам царь боится помещиков. А в Петербурге уже поговаривали (и за это был даже отдан под суд некий Шебалкин), что Наполеон — сын Екатерины II и идет отнять у Александра свою законную всероссийскую корону, после чего и освободит крестьян. Что в 1812 г. происходил ряд крестьянских волнений против помещиков, и волнений местами серьезных, — это мы знаем документально.

Наполеон некоторое время явственно колебался. То вдруг приказывал искать в московском архиве сведения о Пугачеве (их не успели найти), то окружающие императора делали наброски манифеста к крестьянству, то он сам писал Евгению Богарне, что хорошо бы вызвать восстание крестьян, то спрашивал владелицу магазина в Москве француженку Обэр-Шальмэ, что она думает об освобождении крестьян, то вовсе переставал об этом говорить, начиная расспрашивать о татарах и казаках… В нем шла сильная борьба. Для 25-летнего генерала, только что покорившего контрреволюционный Тулон, для друга Огюстена Робеспьера, для сторонника Максимилиана Робеспьера, даже позже уже для автора Наполеоновского кодекса колебаний по вопросу о том, оставлять ли крестьян в руках Салтычих обоего пола, быть не могло. Что русское крепостное право гораздо более похоже на рабство негров, чем на крепостничество в любой из разгромленных им феодально-абсолютистских держав Европы, Наполеон очень хорошо знал; шпионов в России он содержал целую тьму и информацию имел весьма полную и разнообразную. Но революционного генерала уже давно не было, а по залам Петровского замка, украдкой наблюдаемый дежурными адъютантами, ходил в раздумье взад и вперед его величество Наполеон I, божьей милостью самодержавный император французов…

Декрет об освобождении крестьян, если бы он был издан Наполеоном и введен в действие во всех губерниях, занятых войсками Наполеона, дойдя до русской армии, сплошь крепостной, державшейся палочной дисциплиной, — такой декрет мог бы… всколыхнуть крестьянские миллионы… Ведь все-таки Россия была единственной страной, где всего за какие-нибудь 35–36 лет до прихода Наполеона пылала грандиозная крестьянская война, очень долгая, со сменой побед и поражений, со взятием больших городов (восставшие в известные моменты располагали лучшей артиллерией, чем царские войска), победоносно прошедшая по колоссальной территории, несколько месяцев сряду потрясавшая все здание русской империи… Разница заключалась лишь в том, что опорой крестьянского восстания была бы на этот раз французская армия, стоявшая в самом сердце страны… Мы знаем, каким гробовым молчанием народной толпы был встречен бледный, как смерть, Александр, когда он подъехал к Казанскому собору сейчас же после получения в Петербурге известий о бородинских потерях и о вступлении французского императора в Москву…»