Каракумы. 45° в тени - Ходжакули Нарлиев

На песке там и сям вился огонь.

— Осторожнее, — Малышев задержал Никитина за руку.

В сопровождении Малышева Никитин и Довлетов вошли в зону грифонов.

— Эту зону мы называем садом, — грустно усмехнулся Довлетов.

Огонь в этом месте действительно напоминал густо разросшиеся экзотические кусты.

— Похоже, — сказал Никитин. — А еще говорят, в пустыне ничего не растет.

— Но есть и другое название, — сказал Малышев.

— Какое?

Черепашье кладбище.

— Почему?

— Взгляните.

Под барханом лежало несколько мертвых черепах.

— Вот что значит, не уйти вовремя, — сказал Никитин. — Впрочем, черепахи при всем желании не могли бы этого сделать.

Замечание академика можно было понять как приглашение к дальнейшему разговору, но Довлетов предпочел на этот раз промолчать.

В критические моменты жизни человек нередко тянется к дому, в котором родился и вырос, в глубине души надеясь обрести там душевное равновесие.

Во дворе, на топчане, Довлет-ага и Нуры пили чай. Старик сидел, подобрав под себя ноги, Нуры лежал на боку.

Из кухни, пристроенной к дому, вышла мать.

— Видишь, как появился у отца помощник, он стал бывать дома чаще, — говорила она, ставя перед мужчинами блюдо с пловом. — Хорошо, что ты приехал, сынок. Обидно только, что без жены и детей. Как она там, Го-зель? Работу еще не бросила?

— А зачем?

— Трудно ей. Репетиции, спектакли, дом… Ну, ешьте, — сказала мать, уходя обратно на кухню.

— Ты даже сидеть разучился, как люди, — упрекнул отец сына.

— Сесть я, пожалуй, сумею. Невелика наука.

— А вот пожар потушить не можешь, — сказал отец. — Начальник, называется, инженер… Послушай лучше, что я расскажу тебе. Когда я был маленьким, мы жили возле горы. Рассказывали, что она выросла когда-то на ровном месте. Из-под земли вытекала ка-какая-то жижа, она каменела и постепенно получился холм. Потом холм стал горой. И я помню, как эта жижа еще вытекала из ее вершины. Но вот однажды случилось сильное землетрясение, и гора перестала расти… Грешно просить у аллаха землетрясение, но только оно вам может помочь.

Нуры сел, поудобнее подобрав под себя ноги, задумался…

Прилетев в Ашхабад, Довлетов первым делом отыскал в аэропорту телефон-автомат и набрал номер.

— Добрый вечер. Можно попросить Мурада Назаровича?.. В театр пошел… В какой? Спасибо.

Довлетов повесил трубку, посмотрел на часы.

…В кассе театра ему сказали:

— Спектакль через тридцать минут закончится, возьмите лучше билет на завтра. Спектакль тот же, артисты те же.

— Зрители другие, — сказал Довлетов.

— При чем здесь зрители? — пожала плечами кассирша…

…В полумраке сцены, возле письменного стола, происходил такой разговор.

— Да… В четверг дяде было нехорошо, мы ей телеграфировали, чтобы она приехала, — говорил он.

— Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? — спросила она. — Меня надо убить. (Склонилась к столу). Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть! (Подняла голову). Я — чайка… Не то. Я — актриса. Ну да! (Услышав смех, подбежала к левой двери и склонилась к замочной скважине.) И он здесь… (Вернулась.) Ну да… Ничего… Да… Он не верил в театр…

Нуры вошел в ложу и сел в свободное кресло рядом с Назаровым — крупным мужчиной лет пятидесяти.

— Здравствуйте, Мурад Назарович.

— О! — вздрогнул от неожиданности Назаров. — Рад приветствовать. Ваша жена играет просто прекрасно.

— Да, конечно, — сказал Довлетов, мельком взглянув на сцену. — Мурад Назарович, давайте выйдем на пару минут.

— Случилось что-нибудь?

Нуры наклонился и что-то прошептал ему на ухо. Назаров тотчас же поднялся, и они вышли в фойе.

— Ошарашил ты меня своим предложением, — признался Назаров.

— Что вы думаете по этому поводу?

— Думать трудно. Я пока стараюсь прийти в себя.

Спектакль продолжался, а Довлетов с Назаровым ходили взад-вперед по фойе. Выстрел, прозвучавший на сцене, хорошо был слышен и здесь.

— Стреляют, — сказал Довлетов.

…На сцене Аркадина испуганно спросила;

— Что такое?

— Ничего, — Сказал Дорн. — Это, должно быть, в моей походной аптечке что-нибудь лопнуло. Не беспокойтесь. (Ушел и через полминуты возвратился.) Так и есть. Лопнула склянка с эфиром. (Стал напевать.) «Я вновь перед тобою стою очарован…»

…Потом были аплодисменты.

Фойе заполнили зрители, а через несколько минут Назаров и Довлетов снова остались вдвоем… Прошли артисты.

— Смотри, Гозель, твой муж тебя ждет, — сказала одна артистка другой.

Гозель, попрощавшись с коллегой, подошла к Довлетову:

— А я и не знала, что ты на спектакле.

— Познакомься, — сказал Нуры. — Секретарь ЦК Мурад Назаров.

— Очень приятно, — артистка протянула руку. — Как вам понравился спектакль?

— Понравился, — сказал Назаров. — Очень.

— Ты была просто великолепна, — добавил муж. — И тот, которого басмачи потом застрелили… Имя вылетело из головы.

— Нуры, мы играли «Чайку». Какие у Чехова басмачи?

Довлетов смутился.

В Москве, у Самарина собралась комиссия, чтобы принять ответственное решение. Ровно в одиннадцать члены комиссии, а вместе с ними Мурад Назаров и Нуры Довлетов вошли в кабинет и стали рассаживаться за столом заседаний. Эта точность могла бы остаться и незамеченной, если бы не куранты, пробившие над Красной площадью ровно одиннадцать раз.

Докладывал Нуры Довлетов:

— Все меры, принятые по ликвидации аварии на Карамургабском месторождении, не дали положительных результатов. Ни одной из четырех наклонных скважин мы не сумели попасть в аварийную. Ничего не дает и закачка воды, которая, впрочем, продолжается по сей день. Кратер продолжает расти, но факел не опадает. Грифоны охватывают огромную территорию. Карамургаб, как известно, одно из самых крупных месторождений на территории Средней Азии. И вот угроза его полной потери стала совершенно реальной. Стихии газа нужен достойный соперник, равный по силе, скажем, землетрясению. Сегодня мы выдвигаем на обсуждение возможность использования подземного ядерного взрыва. Только он способен разрушить ствол, перекрыть выход газу и спасти таким образом месторождение…

Специальный поезд из трех вагонов сделал в пустыне короткую остановку. Его ждали три «газика», грузовой фургон и подъемный кран. Стояла вооруженная охрана.

Средний вагон был без окон. Автоматически открылась, крыша, и несколько минут спустя подъемный кран извлек из вагона контейнер, раскрашенный белыми и красными полосами. Контейнер осторожно уложили в фургон на специальное ложе, закрепили. Затворили двери. И тронулись в путь: впереди два «газика», фургон и «газик» сзади. На всех машинах вспыхнули и заворочались яркие «маячки».

Радист вышел на крыльцо прорабской. Сложив рупором руки, крикнул:

— Аман, на связь!

Повар бегом пересек площадь от столовой к прорабской, взял микрофон и елейно пропел:

— Это ты, моя несравненная? Здравствуй, Катенька.

— Давай, Аман, ближе к делу, — прозвучал в ответ женский голос.

Повар охотно перешел к делу:

— Почему не посылаешь нам овощей?

— Нету овощей.

— Говорят, в Шатлыке их сколько угодно.

— На рынке. А у нас их нет.

— Вот что, моя ненаглядная, позвонишь в колхоз «Ашхабад» Мурадову и обратишься к нему от моего имени. Напомнишь, что люди подвиг совершают в пустыне, нужны витамины. Он мне обещал, он сделает. Только не проси на весь трест, а то мы останемся без огурчиков.

— Ладно, попробую. Аман, хочешь новость?

— Нет.

— Почему?

— Я боюсь новостей.

— Не бойся, хорошая новость. Тебе путевку во Францию выделили. На август.

Повар посмотрел на радиста, щелкнул тумблером и переспросил:

— Не понял.

Теперь его разговор транслировался на весь поселок.

— Я говорю, что тебе путевку во Францию выделили.

— Прости, пожалуйста, шум какой-то мешает все время…

Рабочие, улыбаясь, сходились к прорабской.

— Ты едешь во Францию, понял?

— Куда ты едешь? — продолжал дурить Аман.

— Не я, а ты! Ты едешь во Францию. По путевке, — срывая голос, прокричала Катя.

— Куда я еду?

— Во Францию.

— А ты не врешь? — тихо спросил повар.

— Я своими глазами путевку видела, — так же тихо ответила Катя. — На август.

Аман посмотрел в дверь. Все, кто в этот вечер находился в поселке, собрались возле прорабской.

— Я не могу поехать, — сказал Аман. — Как я людей оставлю в такой момент?

— Дурак, — сердито сказала Катя. — Ты ведь так долго ждал.

— Ну вот, и мне разрешили. Это главное. Главное — принцип. Ты этого не поймешь, ты женщина.