Лесные дни - Николай Григорьевич Никонов

деревом, оглядываться, скулить, но не уйдет, верная своему собачьему долгу. Сходить в деревню за лыжами? Пока я вернусь, собака может потеряться в беспредельных трясинах Чертовского болота и не найти выхода.

— Нет! — сказал я вслух. — Надо успокоиться. Я переползу через эту паршивую трясину и ворочусь обратно. По крайней мере, доберусь до убитого глухаря. Надо взять себя в руки… Крепко.

Я сел на сухую кочку и стал обдумывать план действий, втайне надеясь, что Шубка еще вернется.

Однако время шло, а собака не появлялась. Почему-то я припомнил, как бежала однажды в городе за трамваем такая же рыжая собачонка. Хозяин бросил ее и сел в трамвай, а она неслась вдоль линии, из последних сил стараясь не отстать, за бездушно звенящей, грохочущей машиной.

Я слез с кочки, выбрал две длинные, крепкие березы, обсек лишние сучья, оставляя самые прочные с обеих сторон. Чтобы сумка не мешала, я снял ее и оставил на кочке, повесил за спину ружье, подтянул до пояса высокие болотные сапоги и, не рассуждая много, ступил на зыбкие кочки. Первые шаги были не трудны — кочки колебались, опускались, но держали. Самое страшное было впереди — там, где лежал убитый глухарь.

Последняя кочка! Она тонет. Опускаюсь на четвереньки, опираясь на стволы березок. Держат. Так, на четвереньках, а потом почти ползком, двигаюсь все дальше и дальше. Вот и убитый глухарь! Скрестив палки, привязываю его к поясу. И снова ползу. Ледяная вода вдруг заливает в рукава. Гулко, гулко стучит сердце. Теснит дыхание. Странное чувство овладевает мной: кажется, что ползу по поверхности воды. Слой трав и мхов прогибается, зыблется, чмокает.

Но так длилось недолго. Лешачья Грива приблизилась, почва как будто стала тверже. Снова пошли кочки, сухие травы. Уже не булькает подо мной волна. Я встаю на колени. Иду, как странное четвероногое. Поднимаюсь. Осторожно делаю шаг, другой. Все… Позади опасная полоса. Видимо, там, где лужайка, был глубокий проток, а здесь уже велик слой земли, торфа и мхов. Я быстро дошел до края островины и вступил на новую землю. Страха не было. Было неясное волнение, ожидание нового и необычного; наверное, с таким же чувством вступали путешественники на берега неведомой земли. Вот она, Лешачья Грива! В закатном солнце золотятся макушки сосен. «Тви-тви-тви-тви-твитю», — поет зяблик в пустой тишине. Высокая немятая трава с беловатым весенним налетом шелестит под сапогом. И кажется мне, что иду я в ворота древнего лесного царства, прямо в гости к еловому лешему.

Что-то гулко стукнуло впереди, послышалась возня, сдавленное рычание — и все стихло. Даже жарко стало. Я замер, приподняв ружье к плечу, готовый стрелять в любую секунду. Кто?

Вот шелестит трава, кажется, будто ползет или волочится кто-то.

Полоз? — ужаснула мысль. Ведь говорили бабы, что живут в этом болоте змеи в сажень… Меж стволами мелькнуло темное, низкое, непонятное…

…Ой! Да это же Шубка!! Тащит второго глухаря! Шубка, милая! Я бегом бросился к собаке. И она тоже обрадовалась, отпустила тяжелую птицу, заскакала вокруг меня, прижимая ушки, стараясь лизнуть в лицо. Мы обрадовались друг другу, словно это была встреча двух людей, занесенных судьбой на необитаемый остров. И разом пропал весь страх. Даже злость на себя появилась. Какие полозы? Сроду их здесь не бывало. Пойду и нарочно облазаю всю Гриву. Все-таки интересно побывать в таком месте, где, наверное, не ступала нога человека. Я привязал второго глухаря к первому, перекинул тяжелую ношу через плечо, осмотрел ружье и неторопливо двинулся в глубь чащи. Впрочем, идти быстро было нельзя. Колючий кустарник с засохшими синими ягодами то и дело цеплялся за одежду, колол руки. Клочьями висела на нем солома — остатки прошлогодних птичьих гнезд. Древние колодины мягко рассыпались под ногами, и стояла величественная тишина, изредка нарушаемая все той же песенкой зяблика да вечерним юрчанием дроздов-белобровиков.

Я обошел всю островину, перевалил на противоположный берег, — и там была та же зеленая топь, а дальше синели бесконечные низкие сосняки. Ничего особенного здесь нет. Лес как лес, глухой, нехоженый, мрачный. Вон большое гнездо на вершине сосны. Должно быть, той пары белохвостых орланов, которых из года в год видел я на недоступной высоте над болотом.

Я подошел к сосне. Хвоя у подножия была усеяна сизыми косточками птиц, рыбьими головами, клочками заячьей шерсти.

«Конечно, орланы…»

Пока я осматривал островину, в лесу начало смеркаться.

«Пора домой, в деревню», — спохватился я и с неудовольствием почувствовал, что ползти вновь через сплавину страшновато. Опять ложиться на сырой мох, зачерпывать рукавами студеную воду, ежесекундно опасаясь провалиться, сознавая, что стоит заползти в «окно», и тут уж гибель медленная, ужасная, беспомощная и глупая.

Вернувшись к месту «высадки» на остров, я поглядел на противоположный сосняк. Мой след заметной ложбиной пролег через пойму, кое-где в ней поблескивала черная, жуткая вода.

После долгих сомнений и раздумий я не решился вторично испытывать судьбу. Ведь если провалишься, не помогут никакие березы. И ночевка на этом глухом чертовом острове без еды (сумка-то осталась на той стороне!) не была заманчивой, да что поделаешь. Я не один… Шубка сидела рядом, пошевеливала хвостом и время от времени наклоняла морду набок, словно тоже прикидывала, как быть.

Я выбрал место повеселее, стал таскать сучья, сухие елочки, осыпающийся колючий лапник. Все было готово для костра, когда я полез в карман и со страхом обнаружил, что спички полностью промокли, как и большой ломоть хлеба в боковом кармане.

Новое открытие озадачило, заставило тотчас оглядеться. Темнело. Заря потухала за сосняками. Звезды начали проклевываться в густеющей синеве неба. Над сплавиной курился туман. Пахло сыростью, подснежниками и особенным весенним запахом молодой земли.

Попробовать зажечь от выстрела? Я поискал в патронташе осекшиеся патроны, быстро разрядил их, высыпал дробь в карман. Потом собрал самый сухой мох, травинки, сложил кучкой. Выстрел и… кучка разлетелась вдрызг, но ни один самый маленький кусочек даже не затлел. Я уменьшил заряд и снова повторил опыт с прежним результатом. Сзади захлопала вспугнутая выстрелами птица. Я стрелял еще и еще. Сухая трава на мгновение начинала тлеть, а пока я наклонялся, чтобы раздуть крохотные красные точки, они гасли, а вместе с ними гасла надежда на веселый огонек. Я уже вслух проклинал себя и за неосторожный поступок, и за то, что не уберег спички и не переполз сплавину обратно. Сейчас уж подходил бы к деревне, а то и за самоваром сидел… Кукуй теперь в темноте, без огня, без еды