Избранное - Александр Бусыгин

— Да ведь я потому так прикидывал, что барыня твоего внука брала.

Бесергенев обиделся.

— Я тебе, кажись, по-русскому сказал: дитё дитю рознь. Мой кудрявый, а потом барыня у него на щеках чтой-то нашла. Понятие надо иметь. — Бесергенев указательным пальцем постучал по своему лбу. — Понятие надо иметь вот в этом месте.

С неделю Порфирий был пасмурным, ни с кем не разговаривал и по вечерам стал выпивать. Из кучерской выходил редко, только когда надо было к лошадям или по другому делу. С Бесергеневым встречаться избегал, затаив к нему неприязнь за внука.

В большой обиде он был и на своих детей. В надежде, что они станут лучше, чуть ли не каждый вечер, глотнув водки, хлестал их вожжами и допытывался: не знают ли они, почему их барыня не взяла.

Затем вспомнил о совете полковницы — остриг всех ребят, добавил к трем подаренным рублям из своих сбережений, купил каждому штаны. Потом полдня кипятил воду и купал ребят.

После этого, как только полковница выходила из комнаты, Порфирий, запыхавшись, вбегал в кучерскую и командовал:

— Живо из хаты! И чтоб все были веселые. Больше смейтесь!

Если кто из ребятишек задерживался хотя на секунду, Порфирий выталкивал его, не забывая при этом строго-настрого приказать:

— Смотри, не вздумай плакать!

Полковница долгое время не обращала на ребятишек никакого внимания. Потом, неожиданно для Порфирия, рассердилась.

Дети его, не смея ослушаться приказа отца и желая ему угодить во что бы то ни стало, с каждым новым появлением полковницы во дворе веселились изо всех сил: навязчиво заглядывали ей в глаза и смеялись звонко, раскатисто и неестественно.

— Это еще что за дикий концерт?! — прикрикнула на них полковница и приказала: — Чтоб я вас не видела на дворе!

У Порфирия рухнули все надежды. Он пожалел, что зря затратил столько трудов на стрижку ребят, на стирку их рубашек, да вдобавок еще и деньги израсходовал на штаны.

— Не возьмет барыня моих ребят, — окончательно решил Порфирий и стал еще более мрачным.

На Бесергенева он перестал обижаться, искал встречи с ним, чтобы посоветоваться, как же ему, Порфирию, все-таки жить дальше. Была жена, ходила по людям стирать, — какой ни на есть, а все-таки кусок хлеба в семью приносила. А теперь где его брать? Одному трудно содержать все семейство.

Кроме как с Бесергеневым, Порфирию больше не с кем было отвести душу. Целыми днями он должен был торчать в кучерской или на конюшне. Гостей приглашать было запрещено. Да и прежние знакомые редко встречались и раззнакомились с ним за время его десятилетней службы у полковника. Первое время, видя его иногда на улице величественно восседавшим на козлах полковничьего фаэтона, одетым в нарядный кафтан и фуражку с лаковым козырьком, они открыто завидовали ему и долго ожидали, когда Порфирий позовет их в гости, и наконец, решили: «Не желает знаться с нами Порфирий Петрович».

Порфирий продолжал пить помаленьку каждый вечер, вытряхивая последние сбережения. А когда хозяева уехали на дачу и велели приезжать за ними через две недели, Порфирий напился до того, что потерял всякую способность соображать и чуть не задушил старшего сына.

— Когда станешь добытчиком, а? — хрипел он, тряся Василия и сдавив ему горло.

Младшие ребятишки сбились на нарах в дрожащий комок, и хотя им нестерпимо было жаль старшего брата и хотелось плакать навзрыд, но они только кусали мокрые от слез кулаки и всхлипывали изредка и тихо, боясь, как бы отец не перенес свой гнев и на них.

Лицо Василия багровело, глаза блестели и, округляясь, лезли из орбит. А отец все не разжимал своих оцепеневших на горле сына пальцев. И только тогда, когда у Василия вместе с приглушенным хрипом изо рта вырвалась густая пенистая слюна, Порфирий опомнился и разжал пальцы.

Василий нелепо растопырил руки, закачался и грузно упал навзничь.

Порфирий прислонился к стене, стоял, как распятый, дышал загнанно. Его борода, всегда, согласно приказанию полковницы, расчесанная и пушистая, сейчас свалялась, как овчина, и перекосилась на левую сторону, что, вместе с безумно выпученными глазами, придавало лицу Порфирия зловещий вид.

Когда сын, отлежавшись на полу, пополз к братьям на нары, Порфирий, уже раскаявшийся в своем злом поступке, хотел помочь ему подняться на ноги, но дети вытянули свои костлявые руки и завыли в один голос:

— Тя-а-а-тька! Не на-а-а-до! — Они решили, что отец снова будет душить старшего брата.

— Дети, дети! — оторопело всхлипнул Порфирий. — Что вы, мои дети! — Он опустился на табуретку, яростно вцепился в волосы, взлохматил их и, уронив голову на грудь, заплакал безудержно и тоненько, словно малый ребенок.

На стене, над маленьким столиком, по которому суетливо бегал испуганный таракан, горела трехлинейная керосиновая лампа, скупо освещая длинную и узкую, как гроб, кучерскую…

Наплакавшись вволю, Порфирий поднял голову. В углу, перед иконой Серафима Саровского, по случаю субботы жарко пылала лампадка. Под иконой висел портрет царя во весь рост — подарок полковницы. У царя была гладкая прическа, розовеющие щеки, маленькая, аккуратненькая бородка, а глаза были устремлены через Порфирия на дверь, около которой на гвоздях, вбитых в стену, висели вожжи, два седла, хомуты — все в серебряных насечках.

Серафим Саровский смотрел на Порфирия в упор, глаза у него были теплые и ласковые. Вокруг него мирно сидели самые злые и жадные звери. Морды их были по-человечески осмысленными и блаженными. Глаза Серафима Саровского сладостной надеждой Наполняли сердце Порфирия, обещали ему что-то хорошее.

— Господи! — надсадно вздохнул Порфирий и упал перед иконой и портретом царя на колени.

— …Матушка, царица небесная. Заступница ты наша. Молельщица за всех грешников… — беззвучно шевелил губами Порфирий. — Отец Серафим Саровский, чудотворец. Государь император, помазанник божий, помогите мне! — просил Порфирий, и в его глазах не было и тени упрека своим заступникам и радетелям за его непосильную жизнь. — Ваське, значит, девять годочков, — рассказывал им Порфирий, — его куда-нибудь скоро определю, а остальные — мал-мала-меньше. Куда их девать? — Не утерпел Порфирий, взял да и пожаловался на полковницу: — Барыня ни одного ребенка не схотела взять, — но сейчас же спохватился и яростно стал отбивать поклоны: — Прости меня, господи, за хулу, что вознес по своей темноте на мою благодетельницу!

Дальше Порфирий молиться не мог.

— Головушка моя несмышленная, — сокрушенно вздохнул он, решив, что испортил все молитвы необдуманной жалобой на полковницу. — К господу богу нашему милостивцу и то по-настоящему подойтить не умею.

Вспомнив, как сельский священник учил его — «несите крест господень так, как его нес наш спаситель Иисус Христос», Порфирий окончательно растревожился.

— «Несите и не ропщите» — так говорил батюшка. А я докучаю своими грешными просьбами, жалуюсь на мою благодетельницу. Эх ты, — укоризненно тряхнул он головой и поднял глаза на икону и портрет царя.

Глаза были виноватые и покорные.

В лампе выгорел весь керосин. Фитиль стал чадить и через минуту потух. Кучерская погрузилась в полумрак, только один ее угол был освещен огнем лампадки. Порфирий поднялся с пола.

Младшие ребятишки, тесно прижавшись друг к дружке, спали на нарах. Василий лежал отдельно; он уткнулся лицом в шершавые доски, вытянул ноги и тихо стонал, изредка обрывая стон тяжелыми всхлипываниями.

— Ну, будет, — полупросящим, полуприказывающим тоном сказал Порфирий, подойдя к сыну.

Он снял с вешалки старый кафтан, накрыл им Василия с головой и, будучи твердо уверен, что сегодня сын не прочитает на сон грядущий молитву, вслух сам прочитал за него:

— Ангел в головах, ангел в ногах, ангел над тобой, ангел под тобой. Спи хорошень, Вася.

Самому Порфирию спать не хотелось, хотя голова была налита тупой болью и в висках постреливало. Он достал из шкафчика, прибитого к стене, нарядную трубку с янтарным мундтшуком. Курить Порфирий не любил. Когда-то он крепко держался старой веры и до сих пор считал табак дьявольским делом. Но эту трубку с месяц назад дал ему полковник и приказал:

— Кури каждый день. И как можно чаще. Потом я скажу, когда ее мне возвратить.

Кучер соседнего барина объяснил Порфирию:

— Новые трубки господа считают невкусными, а потому, прежде чем самим начать их курить, дают обкуривать нашему брату. Так и мой барин делает. Я часто живу на дармовом табачку. Да еще иной раз и деньгами награждение получаю. А ты можешь объяснить их высокому благородию, что ты — некурящий.

Но Порфирий не посмел объяснить это полковнику и курил трубку каждый день, до одурения, порой захлебываясь удушливым кашлем и все время страдая от сознания, что он грешит перед богом. Единственным утешением иногда было обещание, которое он давал в своих молитвах: