Оле, тореро! - Шарль Эксбрайя

Луис болтал с друзьями около часу, а когда он собрался уходить, уже опустилась ночь. Я вышел следом за ним, но решился окликнуть его, лишь удалившись от кафе на приличное расстояние.

— Que tal, Луис?

Он обернулся, долю секунды вглядываясь в темноту, потом шагнул ко мне, желая убедиться, что не ошибся.

— Madre de Dios! Ты?.. — воскликнул он.

— Я счастлив видеть тебя, Луис.

— Я тоже!

Он обхватил меня за плечи, и мы расцеловались.

— Но скажи, Эстебан, откуда ты взялся в такое позднее время? Просто чудо, что ты вот так столкнулся со мной среди ночи!

— Не совсем. Я сидел в кафе у тебя за спиной.

— Черт возьми! И ты меня не окликнул?

— Я не решился.

— Почему?

Я солгал, не видя другой возможности выполнить возложенную на меня миссию.

— Прошло так много времени… Я не знал, обрадуешься ли ты встрече. Ведь мы расстались при таких мрачных обстоятельствах…

— Мы знали и любили друг друга задолго до того, как случилось это несчастье, Эстебан… Но скажи сначала, что ты делаешь в Альсире?

— Ничего. Я болтался в Валенсии и случайно увидел автобус с надписью «Альсира». Мне захотелось поболтать с тобой, но адреса я не знал и зашел в кафе расспросить людей, а тут как раз пришел ты сам. Вот и все.

— Короче говоря, если я правильно тебя понял, ты вовсе не собирался нас повидать, и, не попадись тот благословенный автобус…

От этого «нас» мое сердце бешено застучало.

— Ну уж теперь я отвезу тебя домой. Где твои вещи?

Я показал на маленький чемоданчик.

— У тебя есть какие-нибудь планы на ближайшие дни?

— По правде говоря, нет.

— Тогда останешься у нас.

— Но…

— Прошу тебя, Эстебан… Ты окажешь мне услугу…

— Услугу?

— Я скучаю… — с тихой грустью признался он.

Как я и предполагал, имение Луиса было расположено на склоне горы Мурта. Машина, точнее, кабриолет, весело карабкалась по дороге, и тихое жужжание мотора ничем не нарушало невозмутимого покоя теплой ночи — здесь, на юге, весна была уже в разгаре. За все время поездки мы не сказали друг другу ни слова. Может быть, потому что слишком много накопилось за время разлуки и ни один из нас не знал, с чего начать? Я не решался расспрашивать Луиса о Консепсьон, опасаясь, что голос выдаст мои чувства. Его же явно переполняло все то, что привело к нынешним разочарованию и скуке. Наконец, когда мы уже почти добрались до места, Луис с деланным спокойствием спросил:

— Ты по-прежнему занимаешься быками?

Когда на зов Луиса в просторную гостиную первого этажа, убранную в деревенском стиле, вошла Консепсьон, я встал, не в силах произнести ни слова. А она, она тут же меня узнала и, как будто мы расстались лишь накануне, спокойно сказала:

— Добрый вечер, Эстебан. Я счастлива видеть тебя в нашем доме.

— Добрый вечер, Консепсьон. Да хранит тебя Бог…

Луис рассказал о нашей встрече, но моя возлюбленная оказалась менее доверчива, чем ее супруг.

— Это правда, Эстебан, что ты боялся сюда ехать? — насмешливо спросила она.

Луис решил разрядить атмосферу шуткой.

— Что ж ты хочешь, с тех пор как он стал мадридцем, дон Эстебан не очень-то рвется к своим друзьям-провинциалам. По-моему, он нас просто-напросто забыл.

Тогда Консепсьон пристально посмотрела на меня и просто и ясно выразила свое мнение:

— Не думаю… Эстебан не из тех, кто забывает…

Искренне она это сказала или притворялась? Я слишком плохо знал женщин, чтобы это понять, а потому предпочел ответить Луису.

— Я больше не живу в Мадриде… С января я переселился в Триану…

— Что это тебе взбрело в голову?

— Я уже не мальчик, Луис, — объяснил я, не глядя на Консепсьон, — а ты ведь знаешь, что старые одинокие животные любят возвращаться умирать туда, где родились.

Они оба рассмеялись: Луис — в знак того, что не очень-то верит подобным бредням, а Консепсьон — чтобы скрыть смущение.

— Ты вернулся к матери? — спросила она.

— Да, но теперь ее больше нет…

Консепсьон осенила себя крестным знаменем и проговорила:

— Мир праху ее.

— Зато я обрел то, что мне дороже всего, — Гвадалквивир, — добавил я, желая как-то разрядить накопившееся в воздухе напряжение.

Луис тоже почувствовал, что разговор принимает трудный оборот, и, чтобы сменить тему, заявил:

— А знаешь, Консепсьон, Эстебан побудет у нас несколько дней. Мы покажем ему все, что только стоит посмотреть, и, возможно, все-таки признает, что Триана — не единственное пригодное для жизни место.

При всем своем самообладании Консепсьон не сумела до конца скрыть удивления, но не проронила ни слова. Убедить ее в бескорыстии моего появления было явно труднее, чем Луиса.

Остаток вечера прошел вполне спокойно, и после ужина, поданного на стол девушкой, которую проще было бы представить с кастаньетами в руках, чем в роли прислуги, принялись за кофе. Наконец настало время ложиться спать. Я откланялся, и Консепсьон повела меня наверх показывать комнату.

— Надеюсь, она тебе понравится.

— Я не приучен к такой роскоши… Если ты еще помнишь Триану…

Она опустила голову и очень просто сказала:

— Нет, я не забыла Триану… Спокойной ночи, Эстебан.

— Спокойной ночи, Консепсьон.

Я почувствовал, что она хочет сказать что-то еще, но не решается. И, лишь уже стоя на пороге, все-таки спросила:

— Зачем ты приехал, Эстебан?

К счастью, Луису вздумалось убедиться, что я устроен со всеми удобствами, и его появление избавило меня от необходимости лгать.

Спал я плохо. Знать, что Консепсьон совсем рядом, было и мучительно, и радостно. Привязанность к женщине, которая меня когда-то предала, окрашивалась легкой горечью — подсознательно я ставил в вину Консепсьон то, что она счастлива и, по-видимому, не испытывает ни малейших угрызений совести из-за моей загубленной жизни. Как ни странно, я сердился на Консепсьон гораздо больше, чем на Луиса. В конце концов, ухаживая за понравившейся девушкой, он поступил, как любой мужчина. А вот она нарушила данное мне слово! Со двора послышался голос Консепсьон, дававшей какие-то распоряжения прислуге. И этого звука оказалось достаточно, чтобы развеять мою досаду, — я снова был счастлив, снова переполнен неизменной, хотя и бесплодной, нежностью.

Левантийское солнце уже забрызгало золотом эту благословенную землю. Я подошел к Консепсьон, поливавшей в саду цветы. Мы долго стояли молча, не зная, что сказать.

— Понимаешь, — начала Консепсьон, лишь бы нарушить затянувшееся молчание, — Луис разводив апельсины, а мне хватает возни с цветами. Из-за них приходится вставать чуть свет — солнце ведь начинает печь очень рано…

— Разве ты не привыкла к солнцу? Вспомни, там, дома, когда мы гуляли по берегу Гвадалквивира… мы не обращали на него никакого внимания…

Консепсьон ответила не сразу, а когда решилась, голос ее немного дрожал.

— Ты меня так и не простил, правда?

— Чувствам не прикажешь… А где Луис?

Она подошла и взяла меня за руку. Я быстро отстранился.

— Не прикасайся ко мне!

Глаза Консепсьон тут же наполнились слезами.

— Теперь ты меня ненавидишь, Эстебан?

Ненавидеть ее! Господи, как мне хотелось обнять ее и прижать к себе крепко-крепко!

— Почему ты вернулся?

— Тебя повидать…

Консепсьон долго смотрела мне в глаза.

— Я не верю тебе, Эстебан…

— В первый раз ты сомневаешься во мне, Консепсьон.

— В первый раз я боюсь тебя.

Так мы стояли друг против друга — чужие, почти враги… Может, Консепсьон и не ошибалась, испытывая страх, но в моей верности сомневалась напрасно. Ведь только ради нее я согласился выполнить поручение дона Амадео.

— Счастье очень изменило тебя, Консепсьон… Прежде ты никогда не усомнилась бы в моих словах…

Она невесело рассмеялась.

— Счастье?.. Бедный Эстебан… Если это доставит тебе удовольствие, знай, что я вовсе не счастлива. Луис не тот человек, о котором я мечтала… Он слаб, безволен… и эгоистичен тоже. Луис выкидывает из головы все, что могло бы смутить его покой или заставить задуматься… Так же быстро он позабыл Пакито, который им так восхищался…

Она так и не исцелилась! Так и не простила Луису смерть своего приемного сына. Да и мне тоже, наверняка, не простила. Но — зачем скрывать? — я не мог не испытывать некоторого мрачного удовлетворения при мысли, что Вальдерес отнюдь не наслаждается жизнью с той, которую, как ни крути, он у меня все-таки украл.

— Где Луис, Консепсьон?

— Иди прямо по дорожке, не сворачивая, и найдешь его где-нибудь за стойлом.

Я долго шел среди апельсиновых деревьев, не встретив ни души. И вдруг, на небольшой залитой солнцем площадке, между посадками, глазам моим предстало столь неожиданное и странное зрелище, что его вполне можно было счесть бредовым видением. На площадке танцевал человек, причем отсутствие музыки превращало этот танец в нечто совершенно нереальное. Я сразу же узнал силуэт Луиса и, сгорая от любопытства, неслышно подкрался почти вплотную, так что бывший тореро даже не подозревал о моем присутствии. Из своего укрытия я видел его в профиль. Меня сразу поразила гордая посадка головы, неподвижность взгляда, изгиб спины… Так вот оно что! В этом пустынном, одиноком месте Луис Вальдерес давал представление себе самому, переживая заново часы славы, некогда проведенные на арене. Слушая воображаемую музыку, опьяненный давно умолкшим «оле!», он работал ради несуществующей публики. И здесь, без свидетелей, совершенно случайно я смог убедиться, до какой степени Луис остался пленником быков. У меня сжалось сердце. Кроме того, я чувствовал некоторое смущение, словно обманом проник в чужую тайну. Неожиданно, будто повинуясь зову трубы, Валенсийский Чаровник вытянулся на кончиках пальцев и протянул к небу свою кордовскую шляпу с прямыми твердыми полями, словно посвящая ему будущую жертву, затем отбросил ее и начал самую невероятную фаэну из всех, что мне когда-либо довелось видеть. Крепко держа в правой руке укрепленный на палке кусок ткани, Луис, обратив к воображаемому быку лицо и полностью погрузившись в свое воображение, давал самый блестящий спектакль, о каком только может мечтать матадор на арене. Без всякой спешки, тщательно взвешивая каждое движение и принимая все более сложные позы, он работал так вдохновенно и в таком ритме, что, будь он на арене, публика ревела бы от восторга: вот натурелла, круг левой, плащ перед грудью, камтьябда снизу — все классические фигуры, которые, как законченный художник, Луис уснастил столь любимыми всеми вариациями молинете, арафолада, манолетина[23]. Он убил своего быка, как это делали в прежние времена, — встретив грудью. Я и сейчас вижу, как он стоит, наблюдая за агонией воображаемой жертвы, а потом бежит будто бы вокруг арены, раскланиваясь с несуществующей публикой. Не дожидаясь окончания, я вернулся на дорожку и окликнул Луиса. Он не сразу вырвался из-под власти грез и, когда я подошел, все еще смотрел затуманенным взглядом, будто я его разбудил.